Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.

Парень зашёл в туалет и сражу же заговорил там с одним своим товарищем. Даже дверь за собой не закрыл.

Манера разговора у этого товарища была специфическая. Он постоянно ошибался, заикался и шепелявил. Глаза у него постоянно бегали по сторонам. Когда мы говорили в помещении, мне казалось, он высматривает что-то в углах комнаты. В лицо собеседнику он не смотрел никогда.

А ещё шкет много матерился. Вот прямо двух слов без мата связать не мог, падла.

– Калосе, ну эт… – начинал он рассказывать о своей новой краже и тотчас запинался, впадал в ступор, думал о чём-то, а затем продолжал. – Блядь, сука, как ехо там, нахуй… Сука, бля!.. Калосе, иду я в ма-а-ака-а-си-ин… И-и-иду, блять, захозу, нахуй, кассил видит меня, пидолас, блядь, смотлит, сука… – тут он опять запинается, но на сей раз довольно быстро вновь ухватывает нить рассказа. – Ка-а-ак су-у-ука-а-а, блядь, смотлит! – внезапно вскрикивает мальчик, выкатывая глаза так, что можно подумать, будто у него болезнь Боткина. – Иду я, блядь, по колидолу мезду стеллазами. Иду, блядь, сука, иду… – новая пауза. – Кетсюп визу, сука, блядь, – на сей раз заговорщическим тоном говорит мальчишка, хитро потирая свои мокренькие ладошки. – Хватаю нахуй кетсюп аккуратненько так и за пазуху в калман его себе кладу нахуй, блядь. У-у-уф, к выходу иду нахуй, и тут плодавец на меня так смотлит, как сокол, блядь, блядский нахуй, а я как нахуй испухался, блядь, да как побежал, нахуй, сука, и кетсюп у меня в станах нахуй трясётся. Во со мной сто нахуй сёдня приклюсилось, блядь, нахуй! А кетсюп я тот назуй выкинул, блядь, в помойку, блядь, нахуй, потому что он нахуй плослоченный был, блядь, нахуй!

– Забавная история, – снисходительно произнёс я, заглядывая в сортир через дверной проём.

– А-а-а то-о-о ка-а-ак зе-е-е на-а-ахуй интеле-е-есная! – громко прошипел мальчик, всплеснув руками. – Плодавец, блядь, сука, нахуй, блядь, ёбаная! Пидолас, блядь, в лот ёбаный нахуй!

Так этот парень разговаривал всегда.

Учился он плохо. Занятия часто прогуливал. Вообще в школу он ходить не любил.

Гораздо больше ему нравилось слоняться по рынкам и вокзалам, торговым центрам и бутикам. Там он воровал.

Тащил этот парнишка всё, до чего мог дотянуться и что мог унести. Он мог утащить чужой багаж с вокзала, вынести пятьдесят плиток шоколада из какого-нибудь супермаркета, похитить свежую рыбину с прилавка зазевавшегося базарного торговца. И да, конечно, при каждом удобном случае он лазил по чужим карманам и сумкам в поисках заветного бабла.

И знаете, этот товарищ мог бы очень хорошо жить, если бы всё наворованное оставлял себе.

Но не судьба!

Шкет был тониным рабом. Ходил он тогда в третьей категории. Там он, собственно, и остался навсегда. Выше не поднялся.

А не поднялся вот почему.

Здоровье своё парень не щадил.

Когда мы с ним познакомились, ему было всего десять лет от роду, а он уже курил по две пачки «Беломора» в день, много пил, прочно сидел на винте и часто жрал бутират. Разумеется, на его здоровье это не могло не сказаться.

Впрочем, умер он вовсе не от передоза и не от рака лёгких.

Смерть его была сущим курьёзом.

В июля пятнадцатого года шкет пошёл со своими друзьями на Москва-реку. Искупаться ребятам захотелось.

Друзья эти все сплошь были закоренелые ворюги. Такие же, как и он сам.

Короче, пришла вся ватага на пляж. Пляж был дикий, необустроенный. Из посторонних никого там не было.

Мальчишки расположились на песке. Достали водку, достали наркоту. Принялись бухать и дуть, что было мочи. Напились как следует, обдолбались по самое не балуйся. Полезли в реку купаться.

Короче, утонул тот мальчишка в реке.

На его похороны собралась туча народа. Были там и Тоня Боженко с Юлькой Аввакумовой.

Аввакумова мне рассказывала вот что. Когда гроб уже опустили в могилу и начали эту самую могилу землёй засыпать, всё время молчавшая до того Тоня пустила скупую слезу и со сдержанной горечью в голосе важно изрекла: «Он мог бы стать настоящим вором!».

Кстати, матушка у парня была очень приличной женщиной.

Я прекрасно её запомнил. Слегка упитанная блондинка тридцати лет с очень добрыми, по-детски наивными зелёными глазами.

Говорят, она никогда не надевала штаны. Всегда ходила в длинных юбках.

Охотно верю. Я её, во всяком случае, в брюках или джинсах не видел ни разу.

На голове она всегда носила косынку.

Знаете, такие косынки женщины обычно надевают когда идут в церковь.

Косынку она носила не просто так. Эта женщина взаправду посещала церковь чуть ли не каждый день. Говорила, молится за грехи. Не только за свои, но и за чужие.

Добрая была женщина. Всем помогала. В благотворительных акциях участвовала постоянно.

А ещё она часто пекла пирожные, приносила их в школу и раздавала нашим ребятам. Просто так, даром.

Добрая была женщина. У нас её все любили.

Человеком она была очень мягким. Сыну своему ничего не запрещала. Ко всему прочему она была матерью-одиночкой. Много работала. С воспитанием собственного ребёнка она явно не справлялась.

И мальчика воспитала Тоня.

Ну, а уж к чему такое воспитание привело, – это вы уже знаете.