Теплица

Фрейлейн секретарша принимает ванну. Вода журчит в трубах за стеной. Фрейлейн секретарша моется основательно, она намылилась, ополоснулась, служебная грязь растворилась, стекает по груди, к сожалению, обвисшей, течет по телу, по бедрам, вливается в канализационные трубы, попадает в преисподнюю, сочетается браком с водой сточных канав, с Рейном, с морем. С грохотом смываются нечистоты в уборных. Грязь расстается с людьми. Громкоговоритель хрипит: «И-и раз, два, три, наклон влево, и раз, два, три, наклон вправо». Какой-то идиот занимается гимнастикой. Слышно, как он делает прыжки, похлопывает себя по массивному голому телу, шлепая ногами по паркету. Настоящий Седезаум, человек-лягушка. Из другого репродуктора пищит детский хор: «Давайте же петь, танцевать и играть». Голоса звучат чисто, видно, что дети отлично вымуштрованы, хотя им явно скучно от такой глупой песни. Фрау депутат Пирхельм прислушивается к пению детей. Фрау Пирхельм живет на одних консервах. Она готовит себе быстрорастворимый кофе, добавляет в него консервированного молока и ждет передачи: «МЫ, ДОМАШНИЕ ХОЗЯЙКИ, И ДОГОВОР О БЕЗОПАСНОСТИ». Две недели назад в Кельне это выступление фрау Пирхельм было записано на пленку.

Кетенхейве лежал на узкой откидной кровати. Он сосредоточенно разглядывал заставленную книгами полку над кроватью, потом стал так же сосредоточенно разглядывать низкий потолок, на котором трещинки в еще не засохшей побелке сплетались в паутину, напоминающую спутанную сеть дорог на карте генштаба какого-то неизвестного государства. «По радио уже слышался голос фрау Пирхельм: „Мы, домашние хозяйки, не имеем права… мы, домашние хозяйки, должны… мы, домашние хозяйки, доверяем…“ Чего не имела права фрау Пирхельм, что она была должна и кому доверяла? С генштабовской карты что-то, посыпалось. Открылась новая траншея. Фрау Пирхельм кричала из Кельна: „Я верю! Я верю!“ Фрау Пирхельм в эфире верила. Кетенхейве на своей откидной кровати не верил. Фрау Пирхельм, его соседка по гетто, фрау Пирхельм, перед которой стоит чашка растворимого кофе со сгущенным молоком и пепельница с утренней сигаретой, депутат бундестага фрау Пирхельм, страус, спрятавший голову в платяной шкаф, где она ищет свежее белье — разве есть время стирать рубашки, если трудишься на благо народа, — фрау Пирхельм, политический деятель, с удовлетворением слушала оратора. Фрау Пирхельм пришла к заключению, что пакт обеспечит немецким женщинам уверенность и безопасность, этот лозунг — поистине находка для рекламы, только уж слишком смахивает на проспект фабрики противозачаточных средств.

Было еще рано. Кетенхейве привык всегда вставать рано, и почти все в Бонне были ранние пташки. Канцлер, овеянный ароматом роз и взбодренный рейнским воздухом, который парализовывал его противников, уже готовился к заседанию, а Фрост-Форестье, механизм, требующий высокого напряжения, был давно уже пущен в ход. Кетенхейве подумал: «Будет ли он снова зондировать почву и что он предложит мне сегодня? Капштадт, Токио?» Но он хорошо знал, что Фрост-Форестье больше не предложит ему никакой миссии, а когда они почуют, что он выбился из сил, его затравят.

Кетенхейве был спокоен. Его сердце билось спокойно. Ему было немного жаль, что он отказался от Гватемалы и теперь она от него ускользнула. Он с сожалением подумал, что ему уже не придется умереть на испанско-колониальной веранде. Гватемала была для него подлинным искушением. Он ему не поддался. Он принял решение. Он будет бороться. Приемники замолчали. Была слышна только утренняя песня летней столицы: косилки, трещавшие, точно старые швейные машины, сновали по газонам.