Тепло очага

Когда начинался урок, учитель превращался в охотника, высматривая в журнале очередную жертву. В эта тревожные мгновения Серафима удивлялась Канамату — тот сидел спокойно и ничуть не боялся, что вызовут именно его. Но и руку он никогда не тянул вверх, и девочка думала, что он не хочет лишний раз выходить к доске, выставлять напоказ разноцветные латки на штанах. Может, потому и смотрел он, стоя у доски, так, словно не видел никого в классе…

Серафима скользила взглядом по строчкам, и ей слышался, будто издалека, голос Канамата. Слова его — шелест крыльев ночной птицы, шелест деревьев, растущих у крыльца.

Ей представилось, будто очутилась она рядом с Канаматом на поле боя. Буквально за секунду до того, как он сел за письмо, земля еще вздрагивала. Может, от взрывов, а может, от биения множества сердец. Не сосчитать, сколько солдат, укрываясь, легло на землю, припало грудью к ней. А над солдатами — свист пуль и холод изрешеченного неба. Танки катились и катились, реки не удерживали их, деревья в лесу перед ними падали, скрежещущие гусеницы пережевывали холмы и равнины. Первый же танк должен был смять, раздавить солдата, и погасла бы алая звездочка на пилотке, но боец бросил в танк гранату, и железная громадина замерла, запылала жарким огнем…

И стало наконец тихо, и Канамат услышал слова, которые говорила ему Маро: «Сынок, в такое позднее время никто, кроме ведьмы, к реке не ходит».

Тогда Канамат не возразил тетке, но теперь он скажет ей: «Маро, прошу тебя, когда после ужина закроешь ставни, не заходи сразу в дом. Повернись лицом к Ирафу и постой немного, прислушайся. Ты и сама не заметишь, как ноги понесут тебя по теплой тропинке к реке… В это время к селу приходят воды, которые впитали в себя утреннюю свежесть гор…»

Серафима смотрела в письмо и видела в то же время, как по лицу Маро текут слезы. Девушка боялась, что и сама не выдержит сейчас, и перестала читать…

— Хоть вяжи его, все равно не удержишь. Перед сном он обязательно должен был побежать на речку, — Маро вытерла слезы куском бязи, края которой давно превратились в бахрому. — Может, неласкова была я с ним, слишком строга… Как узнаешь теперь об этом?..

«До чего велика, необъятна Россия! — писал Канамат. — Ходи по ней хоть целый год и еще столько, но ни конца ни края не найдешь. Думаю я об этом и диву даюсь: на что надеялся Гитлер, когда решил напасть на нас? Придется ему, как в сказке, по своим же следам убираться обратно… Греют душу мне, Маро, воспоминания о тихих вечерах на Ирафе, о тополях на улице… А недавно как я обрадовался! Это было поздно вечером. Привал наш длился столько времени, сколько ты стоишь на крыльце, посыпая своим курам просо или кукурузу… Того, что твой шерстяной матрас был мягким, я никогда не замечал, но до чего мягка земля! Не с чем сравнить ее, не с чем… Как только я задремал, меня толкнул сосед, не найдется ли, мол, у тебя закурить? Ответил ему: не курю. Он сунул мне что-то прямо в руки. Я, говорит, тебе отдам свой подарок, а ты мне паек табака. Пощупал я его подарок и, оказалось, — домашние шерстяные носки! Из овечьей шерсти, мягкие-мягкие! Теплые, будто осталось в них тепло рук той, что вязала их. Даже пальцами чувствовал, что они были белоснежные. И, знаешь, Маро, мне показалось, что связали их из шерсти овцы, которую пасли на берегу Ирафа. Что осетинка выткала пряжу в одну бессонную ночь…»

Серафима не стала бы дальше читать, потому что произнести эти слова было так же трудно, как пройти не торопясь сквозь пылающий новогодний костер. Но, если ты разбежался, как остановиться на полпути на крутом спуске?

«Вернул бы их обратно, но тогда я отдал бы ему и свои мысли. Такие мягкие носки могли связать руки девушки… похожей на Серафиму…»