Тепло очага

— Вставайте! — орет под окном Дунекка, — Таурзат и ее друзья ночью сбежали в горы!.. Скорее, а то колхозное добро растащат без вас! — в ее голосе злорадный смех.

Растерявшаяся Госка хватала все, что попадалось под руку: корзинку, мешок, шпагат… Серафима, умывшись наскоро, выбежала на улицу, следом за матерью. Они смешались с толпой, устремившейся к правлению колхоза. Все эти люди — и женщины, и старики — казались Серафиме листьями, сорванными с деревьев злым ветром, а ветер, кажется, никогда уже не утихнет…

Раньше во дворе правления негде было пройти — всюду стояли подводы, машины, трактора, плуги. Теперь двор чист, как беговое поле… Напротив здания правления — длинные амбары, крытые черепицей. Раньше они всегда были полны, из каждой щели виднелись золотистые зерна кукурузы…

Люди остановились, сбившись в кучу, смотрели издали на амбары. Серафима подумала, что не случайно они держатся на расстоянии и не случайны их крики, летящие, словно камни, в сторону красных черепичных крыш.

— Смотрите-ка, там Гыццыл![8] — воскликнула одна из женщин, стоящих рядом с Серафимой.

— Да, это его проделки, — подтвердила другая.

— Где он? — спросила третья. — Покажите его.

— Вон туда смотри, на крышу крайнего амбара.

— Вижу! Ишь куда забрался! Чтоб он шею себе свернул!

— А что это у него в руках?

— Клянусь богом, это граната!

— Граната! Граната!

Кто из женщин не знал, что такое граната? Самого солдата еще не успеешь увидеть, как заметишь висящую на его поясе гранату. А сколько солдат перешло через Ираф…

Граната в руках Гыццыла — это затаившаяся беда.

Никто из сельчан не помнил, когда родился Гыццыл. Отец и мать его исполнили свой долг перед миром, но природа отнеслась к нему с суровостью мачехи. Говорят, Гыццыл даже срока своего не дождался в утробе матери. Кто-то сказал, взглянув на новорожденного, что он меньше кулака. Кто-то добавил: «Такой маленький, что меньше и не бывает». Слово пошло из уст в уста, вернулось туда, откуда вышло, и прилипло к новорожденному: Гыццыл! Пять лет полз он на боку и добрался до границы вселенной — до своих ворот. Вскоре стал доставать самые низкие ветки, потом научился добывать чурек из-под сита, висящего на стене, но так и остался Гыццылом, и никто не знал его настоящего имени… Нельзя было определить время года по его одежде. Козырек его кепки всегда был повернут назад. И свадьба и похороны — праздничный пир для него. Гыццыл никогда не обидел даже муху, но девушки шарахались от него, как от нечистой силы…

С самого начала войны Гыццыл стал жить во дворе правления колхоза. Забыл дорогу домой. И ночью сторожил колхозное добро, и днем. Люди, посмеиваясь, называли его то членом правления, то заместителем председателя…

Сейчас он сидел на крыше крайнего амбара, и глаза его сверкали, как угли, с которых только что сдули пепел. А люди, толпясь в отдалении, осыпали его проклятиями.

— Чтоб ты провалился сквозь землю!

— Слезай, а то подожжем тебя вместе с амбаром!

— Начальство твое шашлыки в горах жарит, а ты свою дурную башку на ветер выставил!

— Подожди, немцы придут, они тебя за ноги повесят!

Проклятия летели одно за другим, и женщины, выкрикивая их и посмеиваясь, старались перещеголять одна другую. Старики же в заплатанных ноговицах, в шерстяных носках, в плешивых каракулевых шапках и войлочных, мягких, как лопухи, шляпах стояли поодаль, будто не замечали ни Гыццыла с его гранатой, ни женщин… Серафима с интересом поглядывала на стариков. Уговорить Гыццыла слезть с крыши — все равно, что найти воду в пустыне; взять у него гранату — все равно, что в подоле таскать горящие угли. «Сумеют ли старики, — размышляла она, — сплести из слов ловушку, в которую попадется Гыццыл?» Ей стало жалко слабоумного. Раньше она проходила мимо него, как мимо сухого дерева, а сейчас ей хотелось защитить несчастного, угадать его тревожные мысли, которые он не в силах высказать. Она понимала — то, что происходит сейчас во дворе правления, кажется Гыццылу кошмарным сном. Этот двор казался ему хранилищем бесценных сокровищ, а люди из правления и он сам должны были беречь и защищать это богатство. И только в служении этом жизнь его обретала смысл, и он, сидя на крыше амбара, готов был сражаться и умереть…

Люди, столпившиеся во дворе правления, увидели вдруг, как Гыццыл сунул гранату за пазуху, закричал что-то нечленораздельное и замахал руками. Казалось, он радуется чему-то, и люди пытались догадаться, чему именно.

— Смеется, — сказала в тишине одна из женщин.

— Пускает нас, — предположила вторая.

— Пошли!..

Словно щепка, отскочившая от полена, из толпы вырвалась одна из женщин. Гыццыл тотчас же преобразился, выхватил из-за пазухи гранату и замер, подняв ее над головой. В тот же миг послышался торопливый цокот копыт, и Серафима, оглянувшись, вскрикнула:

— Таурзат!

Имя это прозвучало, как выстрел. Толпа умолкла, и Серафиме показалось, что женщины, застыдившись, сейчас начнут расходиться по домам. И, может быть, так бы оно и случилось, если бы не раздался скрипучий, сварливый голос:

— Что ты нам скажешь, Таурзат? Чем успокоишь?