Теплые острова в холодном море

Макаров уже совсем выдохся и едва волочил ноги, движение машин прекратилось, не от кого было прятаться в лесной глуши, и только впереди мелькали две небольшие фигурки, но глаза застилал пот, и было непонятно, существуют ли они наяву или в его воспаленном сознании. Двое маленьких людей то появлялись на спуске, то исчезали, однако спросить у Поддубного, видит ли он впереди идущих, больной не решался.

Ему и без того было стыдно, что его товарищ несет более тяжелый рюкзак, а сам он отстает и отстает, держался только ради сына, и, как Сереже на пристани, ему хотелось спросить:

— Ну когда мы придем?

По его представлениям, острову уже давно пора было кончиться и дорога должна была упереться в северный берег моря, но один подъем сменялся другим, тянулся вдоль обочин однообразно красивый смешанный лес, вдоль обочин росли похожие на бруснику, но более крупные и светлые красные ягоды, и замыкавший шествие путник невероятно обрадовался, когда деликатный Илья дождался его на косогоре и предложил:

— Ты посиди здесь с Сережкой, передохни, а я пойду скорее, отнесу свой рюкзак и за вами вернусь.

Двое зашли в лес, взрослый человек повалился на траву и прикрыл глаза, а мальчик присел на корточки и стал наблюдать за таинственной жизнью растений и трав. В тишине слышно было, как стучал по стволу сухой сосны красноголовый дятел; Сережа заозирался, но так и не нашел его и стал рассматривать большие грибы, высокий мох, с удовольствием вдыхал терпкий запах северной почвы, срывал чернику и уходил от папы все дальше и дальше, скрываясь за стволами высоких сосен и за корнями вывороченных деревьев. За два дня у мальчика скопилось столько впечатлений, что он едва справлялся с ними, крутил головой по сторонам и совершенно не удивился б, если бы сосны и ели пошли пешком по земле или спустились с неба птицы и сели ему на руки.

Почва под ногами сделалась сырой, у ребенка промокли ноги, и он стал искать сухое место. Вдруг что-то серое, живое мелькнуло совсем недалеко от него за деревьями и громадными прыжками стало передвигаться через поляну.

Сердце обрадованно застучало, в восторге он помчался за зайцем, но тут большая и черная птица взметнулась из-под ног, Сережа бросился бежать куда глаза глядят; березы с чуть желтеющими листьями, темные ели, высокое небо все завертелось перед глазами, он понял, что упал, и быстро поднялся, не разбирая дороги, побежал дальше и вдруг наткнулся на лежавшего на мху отца. Мальчик негромко позвал его — отец не отзывался; Сереже вдруг вспомнилась умершая весной бабушка и сделалось так жутко, что он боялся пошевелиться и тронуть папу рукой; но вот комар сел на лоб, отец заворочался, и Сережа успокоился, однако беспечность его странным образом прошла.

Он сидел на рюкзаке и смотрел на бледное родное лицо, не двигался и охранял папу и его сон, как если бы взрослый и ребенок снова поменялись ролями. Вскоре ему надоело сидеть на одном месте, он уже отдохнул и был готов идти дальше, а дяди Ильи все не было, и, поджидая его, Сережа погрузился в свои мечты.

Он необыкновенно любил думать, мечтать и отвлекаться, за это его часто ругали дома и в детском саду, когда, надевая брюки или застегивая пуговицы, он забывался, замирал, не слышал родителей или воспитательниц и мысли его уносились далеко-далеко. Но теперь он уже был большой и осенью готовился пойти в первый класс. Он и боялся, и хотел учиться в школе, очень волновался, оттягивал и торопил время, а потом принялся думать о маме. Прошло целых три дня, как он ее не видел. Никогда прежде они не расставались так надолго, и мальчик вдруг почувствовал, что сильно скучает по ней, вспоминал, как провожала их мама на вокзале, переживала, будет ли он всегда сыт и тепло одет, и что-то долго выговаривала папе, тот слушал рассеянно и нетерпеливо и часто кивал головой, а дядя Илья успокаивал:

«Не беспокойся, кума, я за ним пригляжу».

«Я бы и сама с вами поехала», — говорила мама и часто моргала серыми мокрыми глазами.

«Да ты что? Родишь там еще».

И Сережа чувствовал: что-то новое, неведомое вторгается в его жизнь, может ее переменить, и это было еще важнее и непонятнее, чем школа…

— Папа! — позвал он негромко. — Я хочу есть.