Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

Еще в доме, в одной из его комнат, был огороженный невысокой саманной стеночкой закуток — закром. Туда мы ссыпали полученный натурой хлеб. Выпадал удачный год — и в закроме вырастал тугой, лоснящийся горб пшеницы. Год был плохой — и по его немазаному дну мрачно ошивались голодные долгоносики. С тех пор, когда слышу выражение «закрома Родины», сразу представляю тот заветный закуток.

Пришли послевоенные сельхозналоги, которыми обкладывались даже фруктовые деревья, и на месте старых кисличек выросли пеньки, отрада моего детства. Выжили только два жилистых, как необычайной толщины металлические тросы, карагача да огромная, ровесница дома, тутина. На ее коротком, отекавшем от старости стволе громоздилось множество литых, прямо в корни всасывавшихся ветвей и сучьев, в мощном хаосе которых угадывалась та же закономерность, что и в пристройках дома. Хороший год — ветви, плохой — засыхающий сук.

«Тамбовская губерния, Завидовский уезд, Малининская волость, деревня Редкокашино… Запомнил?»

Эти слова бабка Малашка повторяет при каждой нашей встрече с неизменным «запомнил?».

И я утвердительно киваю головой: запомнил.

Бабка Малашка — родная сестра моего деда, умершего еще до появления внуков на сенокосе: хватил сгоряча полведра холодной воды. С каждой встречей, а они случаются реже и реже, бабка Малашка становится меньше, легче, странно приспособленней к каким-то природным формам передвижения: перекатыванию, полету. Дунешь, и не пошла — полетела. Одновременно в ней наблюдается другое изменение: она становится ковыльно светлой, от волос до кончиков пальцев, вымоченных и обесцвеченных в пучине преклонных бабкиных лет. Будто лунный свет пропитывает ее старушечьи кофты и поневы и окутывает бабку Малашку.

По удивительному противоречию, с ее мужем, также девяностолетним дедом, когда-то вечным трактористом, а теперь сторожем, происходит обратное: он, ссыхаясь, не теряя при этом каланчового роста, окостеневает и становится все темнее лицом и телом.

Я люблю бывать в их доме, с которым тоже происходят стариковские перемены: из него исчезают ковры, громоздкие комоды и стеклянная посуда, поскольку бабке Малашке все труднее управляться с ними, отчего дом становится просторнее и не то чтобы неухоженней, а как-то несуетней, что ли. Стараясь продлить существование, старость сбрасывает несущественное.

По утрам бабка встает раньше, и, поскольку они с дедом спят теперь в разных комнатах, каждый на своей половине, гремя ухватами, она приговаривает — почему-то в мужском роде:

— Живой я! Живой я!

Получив в своей комнате это сообщение, дед спускает с кровати ноги и молча скручивает цигарку.

Люблю слушать их рассказы.

Тамбовская губерния, Завидовский уезд, Малининская волость, деревня Редкокашино…

Не надеясь на многочисленных сыновей, дочек, внуков и правнуков, бабка Малашка с неутомимостью сеятеля бросает в меня эти провеянные годами слова, движимая столь же неутомимой надеждой, что они взрастут, что хоть кто-то в роду будет помнить, откуда пошли Гусевы.

Вслед за нею повторяю этот, вероятно уже несуществующий, адрес и вдруг улавливаю невнятный переклик с Некрасовым. Так на большой высоте перекликаются птицы — к нам доносится лишь робкий, но странно будоражащий всплеск.

В каком году — рассчитывай,
В какой земле — угадывай,
На столбовой дороженьке
Сошлись семь мужиков:
Семь временно-обязанных
Подтянутой губернии,
Уезда Терпигорева,
Пустопорожней волости,
Из смежных деревень…

Что здесь общего? «Волость», «уезд» и прочие архаизмы? Или горько ироничная тональность названий — Неелово, Редкокашино? Наверное. И все же больше всего — интонация. Эта хрипловатая — голос у бабки неожиданно грубый — русская скороговорка, выговоренная — провеянная! — поколениями скоморохов и коробейников.

Предыстория нашего дома в бабки Малашкином изложении.

После отмены крепостного права (бабка такого выражения не знает, она говорит: «как сняли крепость…») дед моего деда из Тамбовской губернии кинулся на юг, на вольные земли. Прибился здесь к чабанам, лет двадцать мыкался в работниках у местных овечьих магнатов (жена, дети все это время бедствовали на старом месте, не отсюда ли печаль, настигшая через стольких женщин в роду и мою мать: «Передай ему подарочек — пяток яблочек…»?).

Яблочками здесь, в голой ногайской степи, и не пахло.

Все двадцать лет, все свое молодое здоровье прапрадед положил, чтобы сколотить деньжат и поставить вот этот саманный, вкопанный в землю дом. Хату. И поехал, полетел — на собственной паре! — в Тамбовскую губернию за семьей. По дорогам, где двадцать лет назад, молодой и нерастраченный, шагал он с палкой через плечо, на которой рядом с пропылившимся узлом болтались лапти, шагал в поисках русского счастья.

Я не знаю, как они встретились. Но эта вспышка счастья, как и печали, достанет, наверное, и моих детей.

Я могу судить о нем по одному слову.