Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

Он бросил их нам как завалявшуюся, безжизненно белую кость.

Хотя вполне возможно, что у него и у самого не было каких-то особенных, мудрых мыслей о Толстом. По крайней мере с нами он ими не делился. С нами он был снобом. И как все снобы, экономил скорее даже не наше, а собственное время. Но снобы бывают разные. Есть снобы с биографиями, ухоженными, подвитыми и расчерченными. Их терпят из любопытства и добродушия, а они, дурни, тешатся своим снобизмом, не понимая, что, в сущности, кто-то — скажем безлико «жизнь» — потешается ими. И есть снобы, которых когда-то здорово переехало в жизни и которым просто ничего не остается или ничего не удается, как быть снобом. Если первый тешится своим снобизмом, второй — утешается им.

Учитель был из тех, кто утешается.

Мы это понимали. Знали, что он был в плену, в каком-то жутком концлагере. Он был тощ, сер и спокоен. Так тщательно, на все пуговицы спокоен, что когда, забывшись, обжигал пальцы (он единственный из учителей курил открыто, в школьном коридоре), то не спохватывался, не тряс рукой, не выбрасывал окурок наспех, куда попало, а, зажав его двумя пальцами, брезгливо, как муху, нес до ближайшей урны и опускал его туда, как в преисподнюю, откуда окурок, правда, совершал обратный — стремительный! — путь раньше, чем урну успевала вытряхнуть уборщица тетя Мотя, поскольку желающих курнуть «БТ», хотя бы бычок, было слишком много, и они следили за Учителем на отдалении, но цепко и неусыпно.

У нас не было литературных вечеров, викторин, шарад и прочего. Учитель не распекал нас за двойки или за плохое поведение на перемене. Обычно учителя, всю жизнь прожившие в школе, настолько вживаются в ее страсти-мордасти, что относятся к ним чересчур серьезно, даже болезненно, без здоровой отстраненности и трезвого юмора.

Учитель не жил, не страдал школьными страстями — может, потому, что знал страсти не только по школьному курсу. Он экономил нервы. И все же время от времени срывался.

Начиналось с пустяка. Например, Учителю показалось, что кто-то не записывает. Он диктует, а кто-то, скажем, Шевченко, не записывает, потому что в этот момент Ларочка-лапочка низко склонилась над тетрадью, и в отвороте ее блузки (приходящая Ларочка не носила форменных платьев) разверзлась бездна, не заглянуть в которую нет сил. Учитель замечает, что Шевченко куда больше интересуется одноклассницей Ларочкой, нежели «образом Элен», и изо всех сил хлопает тетрадкой по подоконнику, так что над конспектом взлетает облако многолетней чердачно-портфельно-письменной пыли. Класс вздрагивает. Началось.

Были разносы, над которыми мы смеялись, — например, когда нас «разносила» со слезами в голосе и на ресницах добрейшая «немка» Аннушка.

Были разносы, которые мы принимали как должное, помалкивая или играя в «морской бой». Это когда Петр Петрович в очередной раз потел у классной доски, подсчитывая, во что обходится государству очередной имярек: он и ругаться предпочитал цифрами.

Когда нас разносил Учитель, в классе стояла мертвая тишина. Госпитальная тишина, в которой страдал и кровенился один-единственный голос — голос Учителя. Вместе с классом молчал и виноватый (или наоборот — невиновный), потому что оправдываться было нечестно: все равно что спорить с обреченным. Минут через десять Учитель выдыхался, поворачивался к окну: осень — зима — весна и, когда возвращался в класс, был сер и спокоен.

Лишь однажды негласный закон молчания был нарушен.

Его нарушил Кузнецов.

Из-за какого пустяка вспыхнул разнос, не помню.

— Неправда! — закричал Кузнецов, и его жесткое, лупатое лицо покрылось пятнами.

Они стояли друг против друга. Учитель — бескровное лицо, мятущиеся, вырвавшиеся из-под надбровий глаза, в которых злоба мешалась с мольбой. И Кузнецов, сухощавый, от макушки до пяток одни кости, вытянувшийся в струну.

Учитель кричал разные слова, Кузнецов лишь одно:

— Неправда!

Учителю не надо было трогать Кузнецова, потому что они оба были из тех, кто утешается. Родителей у Кузнецова не было, жил он в деревне с больной бабкой, шпыняли его там, конечно, будь-будь, и защита стала для него изощренной формой нападения. В классе избегали драться с Кузнецовым: он мог садануть всем, что попадется под руку, мог, извернувшись, схватить тебя за горло, а разжать, разорвать его костлявые пальцы было непросто.

Класс растерянно молчал, слушая, как они кричат друг на друга. Каждый понимал: надо кому-то встать, взять Кузнецова под белы руки и вывести вон. И каждый, уверен, оттягивал минуту решительных действий: авось вот-вот уладится само собой.

Авось встанет сосед.

Так никто и не встал. Духу не хватило.

Первым не выдержал Учитель.

— Выйдите вон, — сказал он надорвавшимся голосом, хотя никогда никого не выставлял из класса, ибо считал это преступлением против «программы».

— Неправда! — не унимался Кузнецов.