Тереза

При этом госпожа Тереза усмехалась, а дядя снова принимался за чтение. Так прошло с полчаса. Лизбета подмела у порога и отправилась, по обыкновению, к старушке соседке Резель посудачить с ней о том о сем, как вдруг к нашему дому подъехал всадник с седой бородой и вздернутым носом. На нем был синий суконный плащ и барашковая шапка.

Дядя отложил книгу. Мы все стали смотреть из окна на верхового.

— Это к вам, господин доктор. Вероятно, зовут к больному, — сказала госпожа Тереза.

Дядя не отвечал.

Незнакомец привязал лошадь к столбу у сарая и вошел в сени.

— Здесь живет доктор Якоб? — спросил он, открыв дверь.

— Да, это я, сударь.

— Вам письмо от доктора Фейербаха из Кайзерслаутерна.

— Садитесь, пожалуйста, сударь, — сказал дядя.

Посыльный остался стоять.

Дядя начал читать письмо и побледнел. С минуту он в каком-то смятении смотрел на госпожу Терезу.

— Велено привезти ответ, если потребуется, — сказал посыльный.

— Передайте доктору Фейербаху, что я благодарю его. Вот и весь ответ.

Затем дядя, не сказав больше ни слова, с непокрытой головой вышел вслед за посыльным. Мы видели из окна, как тот уже идет по улице, ведя лошадь под уздцы и направляясь к харчевне «Золотая кружка». Должно быть, решил подкрепиться перед дорогой. А дядя прошел под окнами и направился к сараю.

Госпожа Тереза встревожилась.

— Фрицель, отнеси дяде шапку, — сказала она.

Я выбежал во двор. Дядя прохаживался перед сараем. Он все еще держал письмо, так и не спрятав его в карман. Шпик с порога своего дома настороженно смотрел на него, скрестив руки над топором. Два-три соседа выглядывали в окно.

Было морозно, и я быстро вернулся.

Госпожа Тереза отложила работу и о чем-то размышляла, облокотившись на подоконник.

Я уселся у печки — греться.

В детстве я часто вспоминал этот вечер, но все, что потом произошло, казалось мне каким-то сном. Я ничего не мог понять и только с возрастом, вспоминая обо всем, постиг истинный смысл случившегося.

Я хорошо помню, как немного погодя дядя вошел, говоря, что люди негодяи, мерзкие существа, только и делают, что вредят друг другу.

Он сел под маленьким окошком, невдалеке от двери, и прочел вслух письмо своего друга Фейербаха. Стоя по левую сторону от него в своей короткой куртке с двумя рядами пуговиц, госпожа Тереза спокойно слушала, высоко держа голову с узлом черных волос на затылке.

Все это я как сейчас вижу. Вижу я и Сципиона: он стоит посреди зала, поводя носом, подняв хвост трубой.

Письмо было написано на немецко-саксонском наречии, и я понял лишь одно: на дядю донесли, что он якобинец, что у него собирается вся местная голытьба и восхваляет революцию. Понял я, что госпожа Тереза объявлена опасной преступницей, ибо она пользуется уважением республиканцев за необычайную свою отвагу, и что завтра к нам явится прусский офицер в сопровождении большого конвоя, арестует ее и угонит в Майнц вместе с остальными пленными.

Понял я также, что Фейербах советовал дяде выказать осторожность, так как пруссаки после победы при Кайзерслаутерне стали господами в стране, что они заключают под стражу всех, кто на подозрении, и отправляют в Польшу, за двести лье отсюда, в болотистую местность, для острастки другим.

Но я никак не мог постичь, почему дядя Якоб, человек спокойный, сторонник мира, рассердился на своего старинного друга за его предостережения и советы.

В этот день в нашей маленькой уютной гостиной разразилась страшная буря — вряд ли за все свое существование она видела нечто подобное. Дядя обвинял Фейербаха в эгоизме, в том, что он готов склонить голову перед высокомерными прусаками, которые держатся в Пфальце как завоеватели. Он восклицал, что существуют законы в Майнце, в Трире, в Шпейере так же, как и во Франции; что госпожа Тереза была оставлена австрийцами как убитая и никто не имеет права ее тронуть; что она свободна и он не позволит, чтобы ее взяли заложницей, он будет протестовать; у него есть друг, адвокат Пфеффель из Гайдельберга, он ему напишет и будет защищаться, перевернет небо и землю; пусть увидят, что Якоб Вагнер на все готов; пусть удивятся, что мирный человек ни с чем не посчитается во имя справедливости и прав человека.

Выкрикивая все это, он шагал взад и вперед по комнате. Волосы его растрепались. Он так и сыпал латинскими цитатами из древних законов, которые приходили ему на память. Он приводил также изречения о правах человека, которые только что прочел. Время от времени он останавливался и, топая ногой, произносил:

— Я основываюсь на законах, на железных устоях наших старинных хартий! Пусть пруссаки приходят… пусть! Я имею право не отдавать эту женщину, я ее подобрал и спас. Она res derelicta, что значит по-латыни «брошенная вещь». А древний закон говорит: «Ежели кто-нибудь бросил свое достояние, он уже утратил на него право».

Не знаю, где он постиг это, — вероятно, в Гайдельбергском университете, слушая споры товарищей, — но все эти старинные законы приходили ему на память, и он, казалось, препирался с десятком противников.