Тереза

— Нужно развеселить наши сердца, чтобы бодрее противостоять всем горестям, которые на нас обрушились! Пусть же старое вино, уже раз восстановившее ваши силы, госпожа Тереза, и однажды развеселившее нас всех, снова блеснет в бокалах, подобно солнечному лучу, и хотя бы ненадолго рассеет тучи, нависшие над нами!

И на секунду, пока он твердым голосом произносил эти слова, мы почувствовали себя несколько бодрее.

Но немного погодя, когда дядя велел Лизбете принести стакан, чтобы чокнуться с госпожой Терезой, а бедная служанка залилась слезами, утирая лицо фартуком, наша твердость исчезла, и все мы заплакали.

— Да, да, мы были так счастливы вместе! Вот она, жизнь человеческая, — сказал дядя. — Минуты радости мимолетны, а горе длится долго. Видит бог, мы не заслуживаем таких страданий, нам портят жизнь злые люди. Но господь всемогущ, он не допустит несправедливости, он вновь ниспошлет нам счастье. Справедливость в конце концов восторжествует! Будем же в это верить. За здоровье госпожи Терезы!

И мы все выпили за ее здоровье, но слезы все текли по нашим щекам.

Лизбета, услышав слова о всемогущем боге, слегка успокоилась — она была набожна и полагала, что страдания ниспосланы нам во имя вечного блаженства. Но тем не менее она не переставала от всей души проклинать пруссаков и тех, кто был им под стать.

После обеда дядя приказал старой служанке никому в деревне ничего не говорить, а то Рихтер и все анштатские негодяи поднимутся спозаранку, чтобы поглазеть на отъезд госпожи Терезы и на наше унижение. Она все поняла и обещала придержать язык. Затем дядя ушел — повидаться с Кротоловом.

Я не выходил из дому. Госпожа Тереза продолжала готовиться к отъезду. Лизбета помогала ей и все порывалась запрятать в мешок множество бесполезных вещей, твердя, что в дороге все пригодится, что так бывает приятно, когда у тебя припрятана нужная вещь; что сама она однажды, уезжая в Пирмазенс, оставила дома гребенку и ленты, а после так себя корила, так корила…

Госпожа Тереза улыбалась и отвечала:

— Нет, нет, Лизбета, подумайте-ка, ведь я не поеду в экипаже, а все понесу на спине. Трех крепких рубашек, трех носовых платков, двух пар ботинок и нескольких пар чулок вполне достаточно. На всех привалах мы будем стоять час или два у водоемов — тогда можно постирать. Видали когда-нибудь солдатскую стирку? Боже мой, сколько раз я так стирала! Мы, французы, любим чистоту и умеем ее соблюдать, даже когда у нас мало белья с собою.

Она держалась бодро, и, только когда ласково обращалась к Сципиону, голос ее становился грустным; я не понимал почему, и узнал только позже, когда вернулся дядя.

Время шло, около четырех стало темнеть; все уже было готово, мешок с вещами госпожи Терезы висел на стене. Она молча сидела у очага, обняв меня. Лизбета вышла на кухню приготовлять ужин, а мы не обменялись ни словом. Бедняжка, конечно, думала о том, что́ ожидает ее по дороге в Майнц среди толпы товарищей по несчастью. Она молчала, и я ощущал ее легкое дыхание на своей щеке.

Так продолжалось с полчаса. Уже вечерело, когда дядя, открыв дверь, спросил:

— Вы здесь, госпожа Тереза?

— Да, господин доктор.

— А, хорошо… Я навещал своих больных и предупредил Коффеля, Кротолова и старика Шмитта. Все как следует быть. Они придут нынче вечером проститься с вами.

Его голос стал уже более твердым. Он сам пошел в кухню за свечой, а вернувшись и увидев, что мы сидим рядышком, казалось, повеселел.

— Фрицель ведет себя хорошо, — сказал он. — Вот он и остается без ваших превосходных уроков, но, я надеюсь, будет и сам упражняться и читать по-французски и всегда будет помнить, что человек ценен своими знаниями. Я на это рассчитываю.

Госпожа Тереза показала ему свой небольшой мешок с пожитками. Она улыбалась, и дядя заметил:

— Какой счастливый характер у французов! И в беде они сохраняют запас душевной бодрости и огорчениям предаются недолго. Вот это я называю даром божьим, самым прекрасным и самым нужным из всех даров.

Никогда не сотрется из моей памяти воспоминание об этом дне, когда впервые я увидел печаль тех, кого любил. И вот что тронуло меня больше всего: незадолго до ужина, когда госпожа Тереза молча сидела возле печи, а Сципион примостился рядом со своей хозяйкой, положив голову ей на колени, она вдруг сказала, задумчиво глядя в глубину темной комнаты:

— Господин доктор, я вам многим обязана, и все же я должна обратиться к вам еще с одной просьбой.

— С какой же, госпожа Тереза?

— Прошу вас, оставьте здесь моего бедного Сципиона… Держите его у себя в память обо мне… Пусть он станет спутником Фрицеля, как был моим. Пусть он будет избавлен от новых испытаний, которые сулит плен.

При этих словах я почувствовал, что сердце мое переполнилось нежностью, я весь так и задрожал от счастья. Сидя на скамеечке, я притянул к себе Сципиона; я запустил свои красные руки в его густую шерсть, и целый поток слез хлынул у меня из глаз. Мне словно вернули все сокровища мира, утраченные было мною.