Тереза

Дядя смотрел на меня с изумлением; но он понял, что́ пришлось мне испытать, когда я думал о разлуке со Сципионом. Я уверен, что дядя все это понял, потому что он ничего не сказал о том, на какую жертву пошла госпожа Тереза, а ответил просто:

— Я принимаю ваш дар, госпожа Тереза. Я принимаю его ради Фрицеля — пусть он помнит, как вы его любили. Пусть же всегда помнит, что, испытывая такие горести, вы оставили ему в знак своей любви это доброе, верное существо, не только вашего спутника, но спутника маленького Жана, вашего брата. Пусть же Фрицель всегда помнит о том, как он должен любить вас.

Затем, обращаясь ко мне, он воскликнул:

— Фрицель, что же ты не благодаришь госпожу Терезу?

Тогда, не в силах произнести ни слова, я вскочил, рыдая, бросился в объятия этой великодушной женщины и уже не отходил от нее, обняв одной рукой ее за плечи, а другой рукой дотягиваясь до Сципиона, на которого глядел сквозь слезы с чувством несказанной радости.

Успокоился я не сразу. Госпожа Тереза, целуя меня, говорила:

— У мальчика доброе сердце, он легко привязывается, это хорошо.

Ее слова вызвали у меня новый прилив слез. Она гладила меня по голове и была растрогана.

После ужина чинно явились Коффель, Кротолов и старый Шмитт с шапками в руках. Они говорили о том, как огорчены, что госпожа Тереза уезжает, и как возмущены проходимцем Рихтером: разумеется, он-то и донес на госпожу Терезу — ведь лишь один он и способен на такой поступок.

Гости уселись вокруг очага. Госпожу Терезу тронуло огорчение этих добрых людей, но она и тут проявила свой твердый и решительный характер.

— Терпенье, друзья мои, — говорила она. — Если бы мир был усеян розами, если б у всех людей были благородные сердца, тогда не так уж была бы велика заслуга тех, кто провозглашает и прославляет справедливость и неоспоримые права человека! Мы должны быть счастливы, что живем в такое время, когда происходят великие события, люди сражаются за свободу. По крайней мере, мы оставим по себе память и проживем свою жизнь не зря: наши невзгоды, наши страдания, кровь, пролитая нами, — вот он, величественный пример для будущих поколений. Все негодяи будут содрогаться при мысли о том, что, попадись они нам по пути, мы смели бы их всех, а люди высокой души будут жалеть, что не принимали участия в наших свершениях. Такова суть вещей. Не жалейте меня — я горда, я счастлива, что буду страдать за Францию, которая воплощает в себе свободу, справедливость и права человека. Уж не считаете ли вы, что мы побеждены? Тогда вы ошибаетесь: если мы вчера отступили на шаг, то завтра сделаем двадцать шагов вперед. А если Франции, к несчастью, не удастся свершить великое дело, которое мы защищаем, тогда другие народы займут наше место и будут следовать по нашему пути, ибо дело справедливости и свободы бессмертно и всем деспотам мира никогда его не разрушить. Да, я отправляюсь в Майнц, а быть может, в Пруссию под конвоем брауншвейгских солдат. Но помните мои слова: республиканцы пока находятся на первом этапе, и я убеждена, что не пройдет и года, как они придут сюда, и я буду свободна.

Так говорила эта женщина, сильная духом. Она улыбалась, глаза ее сверкали. Чувствовалось, что все невзгоды ей нипочем. Каждый думал: вот что за женщины у республики — какие же тогда мужчины?

Коффель, слушая ее, побледнел от волнения; Кротолов подмигивал дяде и вполголоса говорил:

— Все это мне издавна известно, все записано в моей книге. Все сбудется… так там написано.

Старый Шмитт, попросив позволения закурить трубку, выпускал клубы дыма и бормотал:

— Вот ведь беда, что мне не двадцать лет! Я бы пошел воевать вместе с ними! Вот это мне и нужно было… Что мне помешало бы стать генералом, как всякому другому? Вот ведь беда!

Пробило девять часов, и дядя сказал:

— Уже поздно… выехать нужно до рассвета… Пожалуй, нам не мешает отдохнуть.

Тут все поднялись. Все были взволнованы; расцеловались, как старые знакомые, клялись никогда не забывать друг друга.

Коффель и Шмитт вышли первыми, Кротолов и дядя с минуту вполголоса переговаривались на пороге дома. Взошла чудесная полная луна, все залито было серебристым светом; в темно-синем небе роились звезды. Госпожа Тереза, Сципион и я вышли полюбоваться великолепным зрелищем; оно говорит о суетности и тщете дел человеческих, а когда об этом думаешь, ум приходит в смятение перед величием Вселенной.

Вот ушел Кротолов, снова пожав руку дяде. Он шагал по пустынной улице, и видно его было как днем. Наконец и он скрылся в Крапивном переулке. Мороз крепчал, и мы вошли в дом, желая друг другу доброй ночи. На пороге моей комнаты дядя обнял меня и, прижимая к груди, сказал каким-то странным голосом:

— Фрицель… работай… трудись… веди себя хорошо, мой дорогой мальчик…

И он пошел к себе в комнату, донельзя взволнованный.

Я же думал об одном: какое счастье, что Сципион у меня! Я уложил его на постель, у себя в ногах. Он преспокойно уснул, уткнув голову в лапы; его бока тихонько поднимались при каждом вздохе. И я бы не поменялся судьбой с самим германским императором!