Тереза

Стоило мне выйти из дому, как мои приятели кричали, что мой дядя якобинец, и мне приходилось за него драться. Несмотря на помощь Сципиона, не раз я возвращался домой с расквашенным носом.

Лизбету же особенно тревожили толки о конфискации.

— Вот ведь беда, — говорила она, всплескивая руками, — вот ведь беда обрушилась на мою голову! Придется укладывать пожитки и покинуть дом, в котором я провела полжизни.

На сердце было тяжело. Только Кротолов по-прежнему хранил спокойствие.

— Да вы с ума сошли! Чего вы тревожитесь? — твердил он. — Повторяю: доктор жив и здоров и никто у вас ничего не конфискует. Будьте спокойны. Ешьте, спите, а за все остальное отвечаю я.

И, хитро прищурившись, он заканчивал так:

— В моей книге все-все написано… Ныне все исполняется, и дело идет на лад.

Несмотря на его заверения, жилось нам все хуже и хуже, и всякий деревенский сброд, подстрекаемый этим негодяем Рихтером, стал появляться под нашими окнами и выкрикивать оскорбления. Но вдруг однажды утром все стихло. А вечером пришел Кротолов. Лицо его сияло. Он уселся на обычном месте у печки и обратился к Лизбете, которая была тут со своей прялкой:

— Ну, кажется, все в порядке, кричать перестали и уже не говорят о конфискации. Ха-ха-ха!

Больше он ничего не сказал, но ночью мы слышали, как мимо мчится множество повозок, а по главной улице толпами идут люди. Они все шли и шли, не останавливаясь, — совсем не так, как было, когда впервые появились республиканцы.

Я ни на минуту не мог заснуть, а Сципион все время рычал. Рано утром, поглядев в окно, я увидел, как мимо проезжает еще, должно быть, с десяток огромных тряских повозок, полных ранеными. Это были пруссаки. Затем проехали две-три пушки, потом в беспорядке проскакали гусары, кирасиры, драгуны, потом прошли спешенные всадники с большими седельными сумками через плечо, все в грязи. Они изнемогали от усталости, но шли не останавливаясь и не входили в дома, торопились так, будто за ними гнался сам дьявол.

Жители угрюмо смотрели на них, стоя на пороге дома.

По направлению к Биркенвальду через весь лес тянулась целая вереница повозок, зарядных ящиков, кавалерии, пехоты.

То была армия герцога Брауншвейгского. Она отступала после сражения у Фрешвиллера, как мы узнали позже. Она прошла через наше селение за одну ночь. Это была ночь на двадцать девятое декабря — я очень хорошо запомнил, когда это было, потому что на следующее утро спозаранку к нам явились Кротолов и Коффель, веселые и радостные: они получили письмо от дяди Якоба, и Кротолов, показав нам письмо, сказал, заливаясь смехом:

— Ха-ха, все идет хорошо! Справедливость торжествует, и рождается равенство… Ну, слушайте же!

Он сел за стол и оперся на него локтями. Я стал рядом и читал через его плечо. Лизбета, побледнев от волнения, слушала, усевшись поодаль, а Коффель, стоя около старого шкафа, улыбался, поглаживая подбородок.

Они уже читали письмо два-три раза, и Кротолов выучил его почти наизусть.

И вот он стал читать, останавливаясь время от времени и восторженно поглядывая на нас:

«Виссенбург, 8 нивоза,

II год французской республики.

Гражданам Кротолову и Коффелю, гражданке Лизбете и маленькому гражданину Фрицелю — привет и братское рукопожатие! Мы вместе с гражданкой Терезой прежде всего желаем вам радости, согласия и благополучия.

Да будет вам известно, что мы пишем эти строки в Виссенбурге, в час победного ликования: мы изгнали пруссаков из Фрешвиллера и наголову разбили австрийцев при Гайсберге.

Итак, гордость и высокомерие получили возмездие: раз люди не желают внимать доводам разума, значит, надобно увещевать их по-иному, хотя так ужасно прибегать к столь крайним мерам. Да, ужасно!

Любезные друзья! Уже давно я скорбел душой, видя слепоту тех, кто вершит судьбами старой Германии. Я сокрушался, видя свойственный им дух несправедливости и себялюбия. Я вопрошал себя: не порвать ли мне с этими спесивцами, как велит долг честного человека, и не воспринять ли принципы справедливости, равенства и братства, провозглашенные французской революцией? Все это повергло меня в смятение, ибо человек придерживается воззрений своих отцов и такие внутренние перевороты свершаются не без душевного надлома. И я все же еще колебался. Но я уже не мог выдержать, когда пруссаки, поправ закон человечности, потребовали, чтобы я выдал несчастную пленницу, которую приютил. Я тотчас же принял решение — не отвозить госпожу Терезу в Кайзерслаутерн, а доставить ее в Пирмазенс, что и сделал с божьей помощью.

В три часа пополудни мы увидели сторожевые посты. Госпожа Тереза выглянула, услышала бой барабана и воскликнула:

— Да это французы! Господин доктор, вы меня обманули!

Она бросилась в мои объятия, заливаясь слезами, и я сам расплакался, до того был я взволнован!

И всю дорогу, начиная от «Трех домов» до площади Нового Храма, солдаты кричали:

— Это гражданка Тереза?

Они бежали за нами, а когда мы вышли из саней, многие бросились обнимать меня в искреннем порыве чувств. Другие жали мне руки; словом, меня осыпали почестями.