Тернистый путь

Однажды мы услышали, что прежний начальник гарнизона снят и на его место прибыл новый. На другой день во главе с Сербовым и начальником тюрьмы, поблескивая погонами и звеня шпорами, вошла в нашу камеру группа офицеров. Со скрипом открыв дверь, первым перешагнул порог начальник тюрьмы и громко скомандовал: «Встать!» Офицеры с винтовками и саблями заполнили камеру. Все они подобострастно, как охотничьи псы, смотрели на молодого начальника с выпученными глазами, в шапке набекрень, как у гуляки, у подзаборного пьяницы. На поясе у него наган, на боку сабля, в руке короткая плеть. Войдя в камеру, он остановился, раскорячив ноги.

— Тут большинство казахи? — удивленно заметил он. Сербов начал расписывать наши «заслуги», ехидно, с толком, с чувством, с расстановкой перечисляя должности и чины каждого из нас в отдельности…

Вновь назначенный начальник гарнизона Гончаров прибыл из Петропавловска.

Новое акмолинское начальство шумно гуляло днем и ночью, без конца пьянствовало.

До нас дошли слухи о расстреле многих наших товарищей в Омске, в Петропавловске и Кокчетаве. Без суда расстреливали лишь в первые, самые горячие дни. Теперь стало известно, что в Акмолинске будут расстреливать по суду.

Заключенные стали привыкать к слову «расстрел». Надежды на свободу не было. Нас начали сортировать. Человек семьдесят-восемьдесят «самых красных» оставили здесь, не стали вызывать на допрос, а другую группу, около шестидесяти заключенных, отправили в Петропавловск. Вместе с ними отправили этапом товарища Калегаева, который прибыл к нам из Омска за два-три дня до падения совдепа и попал в тюрьму.

Иногда до нас доходили утешительные слухи о том, что «белые обессилены, красные наступают, жмут, гонят по пятам!» Удостовериться невозможно, сидим и гадаем. «В конечном итоге победят красные, в этом нет сомнения, но мы так и не увидим победы», — сожалели в камерах.

Товарищи похудели, осунулись. Сидим на воде и недопеченном ржаном хлебе. Мы не похудели бы и от такого пайка, если бы не бесчеловечные издевательства каждодневных посетителей-начальников. Тяжелые думы, железные кандалы, ежедневные вести о новых расстрелах, спертый воздух и каменный пол тюрьмы — вот что нас мучило.

Силы наши убывали день ото дня, и все реже поднимается настроение. Наши люди размещены во всех камерах; только в одной, с открытой дверью сидят казахи за кражу. Ежедневно наших товарищей выводят в огороженный тюремный двор на прогулку на десять-пятнадцать минут. В такие моменты звон кандалов отдается эхом по всей тюрьме.

Однажды вывели на прогулку и нашу камеру. В ограде стояли вооруженные часовые. Окна четырех-пяти камер выходили в ограду, и товарищи смотрели на нас сквозь решетку. Некоторые, еще сильные духом, здороваются, подбадривающе кивают. Другие хмуро, безнадежно покачивают головами.

Закованные в кандалы в оцепленной часовыми ограде мы ходим взад и вперед, как обложенные волки. Тот день был особенно печальным. Мы увидели в окне за решеткой скорбные глаза нашего товарища — Кондратьевой. Держась за железную решетку, опершись на нее подбородком, она затянула заунывную песню невольника. Голос у нее красивый, задушевный, мне он напомнил звук кобыза. По лицу этой замечательной женщины медленно текут слезы:

«…Сбейте оковы, дайте мне волю, я научу вас свободу любить», — пела она.

Товарищ Богомолов, заключенный из нашей камеры, по природе чувствительный, мягкого характера человек, поэт, остановился, прислонился к столбу с фонарем и тихо заплакал…

Однажды в нашу камеру сумел заглянуть один из тех, кто сидел за воровство. Он принес нам охапку только что скошенного, свежего сена.

«Сегодня меня водили на работу, там я захватил вот эту охапку для вашей постели», — сказал казах, бросая нам сено.

Нашей радости не было границ. Мы начали обнимать пахучее сено, с наслаждением нюхали его, хватались за него, как дети, соскучившиеся по матери. Растроганный Баймагамбет (Жайнаков) долго гладил сено, нюхал и с радостью прижимал к груди. В эти минуты особенно остро хотелось выйти на свободу, в благоухающую летнюю степь…

Моя сестра проходит мимо тюремных окон раз в три дня. Она кивает мне — здоровается. Наискось, на лужайку, приходит каждый день белая гусыня, ведя за собой птенцов. Малюсенькие, желторотые, они растут с каждым днем.