Терновый куст

Шейва. Про кого, если не про твоего отца? Мальчишку научить не может!.. Цуцик, молокосос, блоха в кастрюльке — и тоже на манифестации… Весь нагайками исполосован, дай нам бог так здоровья, и вот теперь из горла кровь показалась.

Дора. Кровь?.. Где Леньчик?.. Где все?..

Шейва. Во дворе все, под деревом… (Что-то ищет.)

Дора. Я сейчас вернусь, Александр. (Поспешно выходит.)

Шейва. И где это тут полотенце?.. Надо бы его обтереть хорошенько, весь в крови, как овца на бойне.

Александр. Вот что-то белое — не полотенце?

Шейва. Это наволока… Когда теперь вы цари, когда теперь вы ведете жизнь!

Александр. Вы так думаете?

Шейва. А то что же?.. Все дела делаете вы. И из всех дел выходят нагайки.

Александр. И больше ничего?

Шейва. И острог. И каторга.

Александр (задумчиво, как бы про себя). Почти что правда. (Помолчав.) А ведь есть такие страны, Шейва, где не знают нагаек…

Шейва полотенце нашла, но не уходит, так как рада порассуждать.

Темнеет.

Шейва. Ого, я думаю!.. Смотри-ка, а Леа свечей и хлебов не приготовила для благословения… Ведь вечер уже, суббота заходит… Захлопоталась… Ну ничего, я приготовлю. (Достает в сундуке чистую скатерть, накрывает ею стол. Кладет на него два больших калача и прикрывает чистой салфеткой. Около калачей ставит в ряд восемь подсвечников и в них вставляет непочатые свечи.) Нагайки?.. У меня племянник в Нью-Йорке, эмигрировал, так пишет — не жизнь, а благословение божие. Ни обысков, ни нагаек, ни Сибири нет в Нью-Йорке, спокойно, тихо, не боишься жандармов, никого…

Александр (задумчиво). Да… в Нью-Йорке поспокойнее.

Шейва. А тут ведь одно мучение!.. Каждый день ждешь обыска, ждешь, что заберут детей. Ночью глаз не сомкнешь от страха. Позвонит кто у ворот, так сейчас похолодеешь: «жандармы!»… Как будто не к колокольчику проволока прицеплена, а к сердцу твоему, и сердце рвет на куски…

Голос за окном: «Последние вечерние телеграммы!.. Очень интересные!..»

Александр. Это правда, Шейва, это правда… (Помолчав.) А хотели бы вы в Нью-Йорк уехать?

Шейва. Если бы только могла я всех забрать с собой, — эх, хоть сейчас!

Александр (задумчиво, как бы про себя). Да… там поспокойнее… Есть места, где жить поспокойнее.

За сценой шум. В дверях показываются Леа, Самсон, Берл, Дора, Меер. Впереди, еле передвигая ноги, идет Леньчик. Позади слепая, сосед без детей и еще несколько соседей — все обтрепанные, измученные, истощенные. Девочка на костылях, старый горбун, мальчик лет одиннадцати с лицом идиота, в одной рубахе. Впереди всех человек лет пятидесяти с отрубленными руками.

Леньчик (с болезненным раздражением). Я отлично могу идти сам. Не поддерживайте меня.

Леа. Ну сам, ну сам.

Сосед. Вот так и моя девочка тоже: стоять не может, а все хочет идти сама…

Нейман (входит с улицы. С гримасой печали и сострадания смотрит на Леньчика). Как же, однако, тебе перепало!

Леньчик (капризно хныча). Мне только очень хочется спать. Лягу и сейчас засну… Идите себе…

Слепая. Чем дальше, тем жизнь ужаснее.

Голос мальчика на улице: «Последние вечерние телеграммы!.. Очень интересные вечерние телеграммы!.. Очень интересные вечерние телеграммы!..»

Нейман (смотря в оконце). Мальчишка телеграммы продает. Взять разве? (Выходит.)

Леа. Боже всесильный, судья земли и всего живущего, сжалься над нами!

Александр. Надо вам успокоиться. Знаете, и вы бы прилегли.

Леа. Прошел мой сон. Прошла моя жизнь.

Меер. И к чему убиваться? Завтра твой Леньчик — айда дальше! — опять по всем крышам будет лазать. Шарлатан порядочный.

Слепая. Завтра будет страшнее, чем сегодня.

Леа. Поднимается во мне что-то. Что-то встает во мне.

Сосед (Александру). Слыхали? Моя девочка слегла… свалилась девочка… и бредит… девочка моя…

Меер. Ложишься, Леньчик? Ну на вот тебе вторую грушу.

Леньчик. Ага, это дело.

Сосед. Девочка бредит… целую ночь бредит… И жар у девочки — сильнее, чем у меня…

Самсон. Черный дух за мной. Мне кажется: мой самый страшный день пришел.

Дора. Я уложу тебя, Леньчик. Усни… (Укладывает мальчика на сундук.)

Шейва. Вот хлеб и свечи, Леа, помолись, и уходите все отсюда.