Терновый куст

Берл возвращается.

Берл. Ничего не надо говорить Доре. (Пауза.) Страшная жарища… а ночью на пароходе я зябнул.

Леньчик. Ты всю ночь на пароходе?

Берл. Снялись в час… И как же мне досадно, что я не был вчера на манифестации.

Леньчик. Можешь пожалеть, такой еще не было… А Дора такая молодчина, — прелесть!.. Берл, знаешь: я здорово ее люблю!

Берл. Я думаю.

Леньчик. Даже больше, чем Мануса, ей-богу…

Входит Меер с мешками.

Меер. Ну что, теперь ты уже доволен? Айда дальше?

Леньчик. Я бы хотел говорить как она.

Меер. Наелся нагаек и доволен? Ой, дети, дети…

Леньчик. Ведь можно научиться, Берл, как ты думаешь?

Берл. Как Дора, ты никогда не будешь говорить.

Меер. На грушу. (Дает мальчику грушу.)

Входит Самсон.

Самсон. Очень больно, Леньчик?

Леньчик. Н-н-нет… только когда поворачиваться, так немножко…

Меер. Теперь уж он будет спокоен. Пока не было нагаек, ну понятно, он искал лучшего, добивался цели. А уж теперь чего еще надо?

Самсон. Перестаньте, Меер, не над чем смеяться.

Меер. Перестать?.. Ну хорошо, я перестану… Ох-ох-ох!.. Не засмеешься — разрыдаешься.

Самсон (сумрачно). Мир зажегся со всех сторон… Все заливается пламенем… и с каждым днем все страшнее делается… (Помолчав.) Где Леа?

Леньчик. Мама (жует грушу) пошла в аптеку… вот она идет.

Леа (входит и бросается к Леньчику). Ну, Ленюшка, ну, сыночек, как тебе?

Леньчик. Отлично, мама! Совсем ничего не больно.

Леа. Я была у доктора: он вечером опять заедет… Ой, боже великий и всемогущий, смилосердись над нами.

Меер. Вот это так, Леа! В несчастье человек всегда должен к богу обратиться.

Берл. Или к кошке. Польза одна.

Леа. Всю жизнь стонешь, всю жизнь страдаешь… За что? Почему? Я не могу уже больше… Я не хочу больше.

Самсон. Зажегся мир. Со всех концов зажегся. (Ходит по комнате.) И что делать?.. Сложа руки сидеть невозможно… С места толкает тебя… Да и все равно ведь сгоришь… А тушить броситься тоже страшно… Горит мир, горит…

Берл (читает газету, ударяет по ней рукой). Вот это человек!

Леа. Все переносишь, все терпишь — голод, холод, всякое угнетение… Но когда детей отнимают, когда детей мучают…

Леньчик (жует). Ух, хорошая груша!

Леа. Возмущена моя душа, Самсон… Я чувствую: встает что-то во мне.

Самсон (в тоске). А что будет дальше… а что будет дальше?..

Берл (дочитав, в восхищении вскакивает и машет газетой). Понимаете! Бросил бомбу, весь изувечен, полиция избила его, уже раненого, до полусмерти — даже в газете признаются, что несколько ребер переломали и выбили глаз, — а назвать себя не хотел.

Леа (в тоске припадает к Леньчику). Ой, дитя мое! О мое дитя!

Самсон. Горит, горит земля!

Берл. Так и до сих пор не знают, кто он такой… Ах, какая сила!

Меер. Есть еще одна груша, Леньчик (показывает грушу), я вечером дам.

Леньчик. Дайте сейчас, дядя!

Меер. А прочитай главу из псалтыря — дам.

Леньчик. Псалтырь за груши не продается.

Самсон. Старый Коган идет. И чего это он повалился.

Meер. У него тоже дети, придавило его. А в капкане и волк воет жалобно.

Входит Коган, плотный человек, с брюхом. Белый жилет, панама.

Коган. Здравствуйте… Сидят и, уж наверно, философствуют. Бедные люди любят философствовать. Хе-хе!..

Берл. А богатые — считать барыши.

Коган (будто не слыхал). Ну что же новенького у вас?

Самсон. Вот, избили мальчика нагайками.

Леа. Дай, Ленечка, я тебе подушку поправлю.

Коган. А зачем такому лезть?

Берл (читает газету). Наизусть выучить хочется… Какой изумительный человек!

Самсон. Там тысячи людей присутствовало.

Коган. Черт знает кто и присутствовал. Порядочный разве пойдет?

Меер. Ваш сын тоже был там.

Коган. И мой сын шарлатан. Я знаю, что делается? Все вверх дном теперь.

Берл. Раньше лучше было, господин Коган?

Коган. Ну вот: посмотрите на него!.. Как он спрашивает! Как он стоит?

Берл. А вы как стоите?

Самсон. Берл, уйди!

Коган. Конституция, революция, воспитание, — я знаю что? Доиграются! Жили до сих пор, и дальше бы жили. Надо терпеть.

Самсон. Вам, кажется, не очень и терпеть приходится.

Леа. Ленечка, больно?.. Лененька, ты стонешь?

Коган. Права, свобода… Ну это, положим, так надо. Но только не чересчур… А теперь же так хотят, что — кто только не имеет штанов, тот чтобы и был первый командир в жизни.

Самсон. Надо, чтобы в жизни каждый имел голос.

Коган. У меня четыре дома, у меня фабрика, у меня капитал, — а придет этот самый пролетариат, и социалисты все, и станут мне писать закон?

Самсон. Закон будет такой, чтобы все были сыты.

Коган. Я даю! Я жертвую! Что сердце мое велит, что совесть. И на богадельню, и на больницу, и на дешевую кухню — на все! Но забастовки эти, но все эти социалисты… Пусть им восемьдесят казней будет, и больше ничего!

Самсон. Уже все силы подломаны у бедного человека.