Терпень-трава

– Нет, мы быстро приехали, – не согласился Мишка. – У нас машина… – Вовремя вспомнив разницу, осёкся, но, коротко глянув на меня, закончил вполне достойно, не подвёл. – Крепкая машина у нас. Отечественная. Да! – И чуть скривившись, посмотрел на меня, так нет?

– Да, надёжная машина. – Внутренне улыбнувшись, подтвердил я.

– Мишаня, – словно что-то вспомнив, воскликнула вдруг бабуля. – А ты козье молоко, там, в Москве своей, пил когда-нибудь, нет?

– Козье?.. – наморщив лоб, переспросил Мишка, мысленно копаясь в файлах памяти. – Н-нет. – Признался осторожно. – Не приходилось. А что?

– О! – Бабуля на радостях даже расцвела. – Так я ж тебя настоящим молочком сейчас угощу, родной ты мой, с погребу. – Обрадовано засуетилась, легко поднимаясь со стула.

Мишка вопросительно посмотрел на меня, что это, и можно ли… Я утвердительно кивнул головой, давай, мол, конечно, можно.

– У нас же здесь всё своё, натуральное, без этих, как ево – пестицидов… этих. Гадостев разных. – Брезгливо махнув рукой, вспомнила-таки бабуля сложное название, суетясь вокруг крышки подпола. Открыв, категорически отказалась от Мишкиной и моей помощи. – Тут же упасть можно, разбиться! Я-то уж каждую перекладинку здесь знаю. Куда ступить, куда падать. – Взяв фонарь, спустилась в подпол.

6.

Уже совсем близко к вечеру, мы сидели за коллективным столом. Обмывали приезд.

В доме внуков Шестопаловых это было. Я с их дедом, Серёгой Шестопаловым и тёзкой Рогозиным, всё детство своё дружил. Санька, полковник, на чеченской земле погиб, Серёга срок, оказывается, на Колыме мотает. Всего собралось человек двадцать – двадцать пять. Люди пожилые, плохо одетые. Мужики с мутными глазами, некоторые с синяками под глазами, – взгляд прячут. Мои земляки. Родственники, в основном. Плохо узнаваемые – столько лет прошло! – морщинистые лица, тёмные от загара и от работы, такие же и руки, тяжёлые, с крупными прожилками вен на тыльной стороне… Глаза пустые, виновато-стеснительные… Ускользающие. Чем тут хвастать?..

Земляки. Мои земляки. Это они сейчас доживают свой век здесь, как и село. Они, бедолаги, нужду здесь терпят.

Стол заметно не богатый, но другого и не надо. Я от себя с Мишкой, так называемых шашлыков землякам накупил в местной чайхане, у них-то своего мяса вроде и нету, да в город за водкой слетал – сорок километров просёлком туда, сорок обратно. В чайхане-то очень подозрительной мне водка показалась, мутной, и цена больно домашняя, как самогон почти. Глядя в увёртывающиеся восточные глаза чайханщиков, подумалось, самопал в чайхане, гады, толкают, травят людей. Не стал пока скандалить, отложил на потом, на после. Своим землякам я водку из города привёз, из гастронома. Только на раз, в меру. Ещё чаю заварного там купил, сахару, масла, конфет мягких, хлеба свежего… В селе-то ларёк закрыт, раз в неделю открывается. А всё остальное, картошку, солёные огурцы с помидорами, да капусту, сельчане, как главное, основное, выставили на стол… больше ничего и не было. Выпили в начале за встречу, потом, с грустью за родителей, за тех, кто сгинул, потом за детей, за внуков, за родину-страну… за эту… мать её, перестройку…

– Ну, видишь, земеля, как хреново всё в жизни повернулось? Стыдно в глаза смотреть. Веришь? – наклонившись ко мне, пьяно жаловались. – Когда молодыми были, сильными, всем были нужны, и стране и детям… А теперь? Никому! Сам видишь, кто мы теперь… Никто! Пшик! Пустое место.

Я молчал, сдерживал чувства: и боль, и злость, и обиду, и жалость, всё перемешалось… Слушал.

– Ободрала нас перестройка, хрен ей в дышло, Палыч. По-миру нас, сука, пустила. Мы ведь, веришь Палыч, в долгах, как в шелках теперь. Да! Смех сказать! Такое хозяйство, передовое, сколько лет, было… А теперь… Шаг влево, шаг вправо – не моги. Что нам тогда прикажете делать? Верёвку намыливать, да?

От меня ответов не ждали. Перебивали друг друга.

– Эй, наливай лучше, голь перекатная! Не трави себе и людям душу… Давай, споём!

Вот кто-та с го-орачки-и спустился,
Наве-ерно ми-илый мо-ой идё-от,
На нём защи-итна ги-имнастёрка
Она меня-a с ума сведё-от…

Пели. Много пели, долго, протяжно… Не столько пили, сколько пели. Душу русскую ведь не водка очищает, а песня. И не простая, а сердечная, ещё если и частушки.

Сельчане пели, как и всю жизнь их родители раньше, первую строчку или все вместе, либо слушая одного запевалу, потом на второй строке с придыханием, громко подхватывали, где в тон, но в основном на два голоса, резко, горласто, но дружно, с воодушевлением. И не важно, что без аккомпанемента, и солиста за столом обычно хватает.

Ой, мороз, моро-оз,
Не моро-озь меня,
Маево-о коня-а-а-а,
Че-ерногри-ива-ва-а-а…