Терпень-трава

– Ах, ты ж, кобель ты неистребимый. – Валентина Ивановна, поднимаясь, нависла над Семёнычем. – Инстинкт у него играет. – И огорчённо, по-бабьи, всплеснула руками. – А я-то, дура, думала: он не в шутку это. Думала – любит он! А он!.. Ну, я тебе щас…

– Погоди, Валентина… Валентина… Постой драться-то. Ой!.. Ай!.. Валя, Валечка, причёску испортишь.

– Ага, и Валечка уже! Вспомнил имя!..

– Задай ему жару, Валентина, задай! Чтоб руку знал, да шибче любил…

Семёныч прятал голову, улыбаясь, уворачивался.

– А кто сказал что я шучу? Я, в общем, серьёзно.

И, из-под руки, опять за свою песню:

Не мор-ро-озь мен-ня-а-а-а
Маево-о ка-ня-а!

Баловались так, хулиганили взрослые.

Веселились.

Неожиданно для всех, гармошка в руках Глебовны взъярилась звуками частушечных припевок. Озорно оглядывая, Глебовна запела:

Раздайся народ, – меня пляска берёт!
Пойду попляшу, на народ погляжу!

Немедленно выскакивая из-за стола, ей с азартом ответил Матвей Звягинцев:

Пойду плясать – доски гнутся.
У меня портки худые – девчата смеются.

Семёныч, ах ты ж актёр с погорелого театра, забыв про свой «мороз», уже с лицом заправского ловеласа, шутовски подхватил, выбираясь в центр:

А неужели не сплясать, не уважить публику —
А я парнишка молодой Советской республики.

Пыль от топота поднималась не шуточная, хотя в зале и протирали пол. Почти все уже были в круге, уже все отплясывали. Глебовна, самозабвенно наяривая на своей гармошке, уже в центре, притопывала, приплясывала, поигрывала плечиками, жеманничала:

Я и так, я и сяк, я и зайчиком —
Отчего не поплясать с таким мальчиком!

Зимин… долговязый Зимин, Петро, коммунист-баритонист, тоже здесь же, пальчиками за концы придерживая якобы платочек на голове, кокетничает:

Я и так, я и сяк, я и белочкой —
Отчего не поплясать с такой девочкой!

Гармошка сыпала задорными звуками, каблуки отчебучивали замысловатые дроботушки, лица раскраснелись, цвели улыбками, слов и чувств было много, а вот дыхания и силы у стариков заметно иссякли… Возраст, ёшь его в медь! Хаа, ухх!..

Вся детвора, заслышав пляски, быстренько вернувшись, хихикая, столпилась у дверей, с восторгом наблюдала за взрослыми: «Ну дают!» «Умора!» «Гляди, щас пол под ними провалится… Щас… Вот сейчас!.. Гляди, гляди! Вон там! Там!» «Ага, вижу, гнётся!»… И вновь, так же неожиданно, как появились, ребятня куда-то упорхнула – свои какие-то дела! – исчезли за дверями.

Я на печке спала – шубой укривалася,
Председателя любила – мужа не боялася.

Это Светлана! Лукаво поглядывая из-под ресниц, пляшет рядом со мной. Красивая она. Очень даже. Раскраснелась, глаза горят, фигура привлекательная… руки красивые, грудь… очень. И ножки, и… И я, конечно, здесь топочу – куда мне деваться – меня просто вытащили, прямо силой. Стыдно, но я совсем не умею ни танцевать, ни петь, ни плясать… Отвык. Дан раньше не умел. Болтаюсь сейчас, как мешок среди статуэток. Уже голова кружится от круговерти, и ноги заплетаются, не успевают… Вид делаю, что пляшу, а сам присматриваюсь, как бы незаметно улизнуть… Не тут-то было. Меня раскусили, любые попытки женщинами с азартом пресекаются. «Давай, Палыч, пляши с нами, не тушуйся!»

Давай! Давай, давай…

Водку мы теперь не пьём, шоколад не кушаем,
Зубы чистим кирпичом – перестройку слушаем.

Это Байрамов Василий, отцепившись от жены, раскинув руки, имитирует присядку.

О, сквозь топот и музыку, слышу голос ветеринара! Густой, басистый, он тоже частушку подхватывает. Гляди ты, какой частушечник. Вспомнил он! А я вот ни одной не знаю! Да какой он певец, шкаф он, слон! Кстати, если что, он первым, вижу, пол проломит… От него держаться нужно подальше. «Отплясываю» в сторону. За мной продвигается и Светлана…

По деревне я иду – рубашка серо-пёстрая.
Берегите, бабы, девок – шишка очень острая.

Это кому так ветеринар про шишку, наглец, прозрачно намекает – «рубашка ты наша серопёстрая»?!

А тут Светлана, отвлекая от размышлений, прямо мне в глаза…

Говорят, что я старуха, ну а мне не верится.
Ну, какая я старуха – всё во мне шевелится!