Терра

– Про любовь-то, – повторил я. – У меня все сердце открылось. Я такого никогда не чувствовал. Все предыдущее, что у меня с женщинами было, это ложь.

– Ну, спасибо. Теперь целоваться не лезь.

– Извини, Марин. Короче, я скорее о том, что это вообще другое. Я ее как бы душой видел.

Андрейка засмеялся, и я пихнул его локтем в бок.

– Заткнись и слушай меня. Короче, как бы она была особенная. Вся золотая, как по мне.

– В смысле, золотая?

– Типа богатая?

– Нет! Ну, она типа богатая, но это неважно. Даже хуже, что она богатая. Когда она станет моей женой, ей будет сложно привыкнуть к моему дому.

– А может, тебе жить у нее?

– Так только поляки делают.

Я закурил, дым поплыл надо мной вместе с пением черных ребяток в церковке.

– Самое важное: у нас с ней будет любовь до гроба, до могилы. Мы всегда будем вместе. Я буду смотреть на нее и радоваться. У нас каждый миг будет счастье.

– Чего-то ты загнул, – сказал Алесь. – Каждый миг счастьем быть не может.

– Ну, если это не мудацкая мудрость в стиле Паоло Коэльо. Карпе дием там, – сказал Мэрвин.

– Кто-то зашкварился так-то только что.

– Блин, заткнись, Борь, его мама моя читала.

– Да ты не поэтому зашкварился, а даже сам не понял почему, – сказал я.

– Это ты зашкварился, Ромео.

Марина сказала:

– Да оставьте его в покое, крыша у него поехала от любви, и все. Коктейль молочный мне дай, Андрюш.

Мэрвин подкидывал монетку, снова и снова, проверяя, везет ли ему, Андрейка снимал с себя остатки кошачьей шерсти, волосок за волоском, Алесь вытряхивал себе в рот сахарную пудру из промасленного пакетика.

А я, ну, был счастлив. Все мои волнения отступили, я хотел извиниться перед Эдит и стать человечнее. Рассказывая об Одетт, я как бы сам становился лучше. Во мне что-то менялось, надломленное что-то становилось на место, вправленной костью хрустело и затихало.

Ой, я тогда думал: даже если никогда ее не получу, ни в постели, ни в поцелуе, все равно стану жить по совести. Думал, у меня счастье будет от одного воспоминания о ней, по-дурацки танцующей под дурацкую музыку.

– Я тоже один раз влюблялась, – сказала Марина. – Еще в детдоме. У нас там был историк – шикарный мужик, в очках такой, и добрый-добрый. Я его полюбила, а он мне такой: Марина, ты прекрасная девушка, у тебя будет замечательный молодой человек, когда ты станешь старше, а сейчас сосредоточься, пожалуйста, на учебе.

Мы засмеялись.

– У меня такие планы на него были, даже сейчас, как подумаю про него, так скучаю. Сколько же мне лет тогда было? Десять?

– Прикольно, – сказал Андрейка. – А у меня была девчонка из младшей группы. Мне друг сказал, что я педофил. А она была как ангел вся.

– Это вообще странно, в маленьких влюбляться, – сказал Мэрвин. – Оба проверьтесь. Вот я в первый раз влюбился в мексиканку. Она продавала два такос по цене одного.

– Ага, две хуйни по цене одной, как тебе против этого-то устоять?

– Нет, серьезно, она красила губы морковной такой помадой, но какая у нее была фигура. Она как из клипа хип-хоп звезды какой-нибудь. Моделька, но все при ней. Ей даже фирменная кепка с надписью «Бабушкина кесадилья» шла.

– Ого, это уже заявка на успех, – сказал Андрейка. – И сколько ей было?

– Ну, может, двадцать пять.

– Старовата для тебя. Эй, Алесь, а у тебя как с девчонками?

– Моя девчонка умерла от лейкоза.

– Блин.

Алесь потер нос.

– Шутка.

– Шуточки у тебя.

Он вздохнул, запустил руку Марине в карман, достал пачку сигарет.

– На самом деле я уже здесь влюбился. Медсестра мамина. Так за ней ухаживала, такая добрая была и мне носила «Поп-тартс».

– А выглядела как?

– Не помню.

На секунду мне показалось, что Алесь до смерти расстроен тем, что утерял очередное воспоминание, глаза у него расширились, он приоткрыл рот, потом крепко зажмурился и помотал головой.

– Как так не помнишь? – допытывался Андрейка. – В смысле, не помнишь? Это ж ты влюбился или нет?

– Да чего ты привязался? – спросил я. – Не помнит человек и не помнит. Пропил знание это бесценное.

– Помню, – сказал Алесь, – как колорадских жуков с картошки собирал. В Хойниках еще. Бросал их в банку из-под «Нескафе», а они там воняли мертвые.

– А эту картошку можно было есть? – спросил Мэрвин.

– Ну, мы ели.

Мимо проехал паренек на велике, звякнул Мэрвину, чтобы он убрал ноги с проезжей части.

– Придурок, – сказал Мэрвин.

– А скажи «курва»!

– Курва!

– Как хорошо-то сразу на сердце стало.

Мы еще долго сидели и громко смеялись. Потом, значит, зашли в супермаркет, купили начос и в чьем-то (уже ничьем) заброшенном дворе лежали, смотря в беззвездное небо.

– Ой, Борь, – вдруг сказала Марина. – А помнишь, ты мне в русском магазине сгущенку купил, когда мы переспали?

– Ну, мне ж понравилось. Я тебе благодарен был.

– Вот, ты ей что-то романтичное подари.

Ну чего я мог такого придумать, кроме Звезды Смерти, а ее даже не существовало.

– Например, колье бриллиантовое, – засмеялся Мэрвин.

– Или тачку. Тачку подари!

– Лучше дом где-нибудь в Беверли-Хиллз.

– Зачем ей дом в Беверли-Хиллз, если у нее дом в Пасифик Палисейдс.