Терра

– Короче, он ее любил? Любил. Она умерла? Умерла. Теперь пусть сидит один как сыч. Если он другую женщину полюбит, это он мамку предаст. Ее память.

– Драконовские меры какие-то.

– А как по-другому-то? Сам говорит, что любовь бывает в жизни раз, а потом сам же змеюку пехает.

Мэрвин затушенной сигаретой принялся выводить какое-то незнакомое мне польское слово.

– Так, ладно, а мамка моя чем тебя больше устраивает?

– Ну, мы бы с тобой братьями стали.

– Стоит оно того типа?

– Типа. Короче, я прям выбесился. Что за хрень-то? Песни он о ней поет и плачет, но трахать все равно кого-то надо, что ли?

– Сам не знаешь?

– Ну, я б таким не был, если б Одеттка умерла.

– Одеттка бы тебе дала для начала. Да все такие, когда приспичит.

Ой, любовь моя все росла и росла, но Одетт меня избегала. Как я к Эдит, так ее дома нет, а если и есть, то комнату запрет и переговаривается со мной из-за двери. Я один раз чуть дверь эту не сломал, вот как мне обидно было, так Одетт такой визг подняла.

Потом, правда, сердце у нее чуточку оттаивало, и она предлагала мне сыграть в «Обливион», погасить мародеров, волков и рыб-убийц. Тогда-то я был уверен, что нравлюсь ей. Один раз Одетт даже сказала, что я – красивый и что она бы взяла меня на роль Сириуса в ее экранизации «Гарри Поттера».

– Только у меня все мародеры – наркоманы.

Я как раз в этот момент хреначил мечом очередного мародера в игрушке.

– Ну и хорошо. Я тоже наркоман.

– Ты – алкоголик.

– Я клей нюхал.

– Было бы чем гордиться.

Когда она так вздергивала свой милый носик и становилась прекраснее всех на свете, немедленно меня бросало в жар, а потом резко – в холод. Ой, какая она была красивая, когда появлялась в ней эта вот надменность, а затем она сразу же закусывала губу, чтобы не засмеяться. Мне тогда казалось, что людям, которые ее и не видели никогда, такое горе, ну такая печаль, что зря их жизнь прожита. Ой, сколько людей жило и умерло, а такой красоты не застало.

Ну да, иногда бывали у нас сладкие моменты, тем больнее все было и тем прекраснее.

Мэрвин пощелкал у меня перед носом пальцами.

– Господи, Боря. Прием! Никогда больше не скажу при тебе это имя.

– Та-кого-нельзя-называть.

Мы засмеялись, в этот момент дверь позади нас скрипнула. Мэрвин тут же выпалил свое дежурное:

– Мистер Шустов, простите пожалуйста, мы больше не будем шуметь!

Ой, мне от этого только смешнее стало, так Мэрвин моего отца ссыковал, такой бледный становился. И это отец ему еще не двинул ни разу, только с лестницы спустил однажды. Мэрвин впечатлился, видать, как он меня по голове тогда приложил. В самое сердце ему попало.

Я обернулся поглядеть на щи отцовские, но вышел к нам вовсе не папашка. Дверь открыла мисс Гловер, она недовольно сморщила хорошенький, тонкий, столетний носик.

– Мальчики, вы не могли бы зайти ко мне на полчасика? Обещаю, дольше я вас не задержу.

Говорила она как всегда приветливо, вежливо, нежно и, самую малость, презрительно. Такая у нее была перчинка в разговоре.

– Здравствуйте, мисс Гловер.

– Да, Мэрвин, здравствуй.

Я помахал ей рукой, и мисс Гловер сдержанно мне кивнула. Мы с Мэрвином переглянулись да и пошли к ней.

В квартире Мэрвин опять сделал эту ужасную польскую вещь – поцеловал мисс Гловер морщинистую руку.

– Это традиции, – ответил Мэрвин, когда я как-то раз на эту тему чего-то там сказал.

– Ты долбаеб. От чумы умирать – тоже традиции. Выглядит дебильно.

– Советский Союз извел у русских все манеры. А уж сколько он извел поляков!

Мисс Гловер, впрочем, дурацкое джентльменство Мэрвина явно пришлось по вкусу.

– Помогите мне накрыть на стол. Пирожные в холодильнике, графин с чаем – тоже.

И минут пять мы бегали туда-сюда, потому что оказалось, что кроме того нужно еще помыть и порезать фрукты, постелить скатерть и все красиво разложить. Мисс Гловер с королевским видом наблюдала за нами.

Вообще-то она мне нравилась. Было в ней какое-то волшебство, обаяние неземного толка. Вот ей скоро в земельку возвращаться, одна радость осталась – чай с пирожными попить, а она вся такая королевишна, будто миром владеет. Подкупающе это было.

Мы сели за столик. Нам с Мэрвином в этом старушечьем будуаре было странно. Я чувствовал себя фоткой, вырезанной из журнала и приклеенной в альбом со старыми фотографиями. Я такой обычный, а тут – красивая, кружевная жизнь.

Мисс Гловер дождалась, пока мы примемся за пирожные, заглотим наживку то есть, и сказала:

– У меня будет к вам небольшая просьба.

Шкаф, что ли, передвинуть? В магазин сходить?

– Для вас, – сказал Мэрвин, – все что угодно.

Ой, зря.

Мисс Гловер растянула розовые только от помады губы в улыбке.

– Спасибо, мистер Каминский. А ты что скажешь, крысеночек?

– Не, ну давайте это вы сначала скажете.

Глянула она на меня холодно так, хотя улыбку и сохранила.

– Как вы понимаете, есть вещи, которые я, в силу возраста, уже не могу делать. Некоторые расстояния, к примеру, мне не преодолеть.

Ну вот, подумал я, сейчас начнется. Туда съезди, то купи, давай-ка побегай, мальчик.