Терракотовые дни

— Может, у нас не получится захватить эти ценности. Но мы, однозначно, не можем позволить, чтоб на деньги советских граждан немцы строили свои танки. Понятно?

— Понятно… Чего уж не понять…

— Отдельно вас прошу… Кого бы не нанял тот еврей, их бы неплохо найти и переговорить. У вас есть человек, близкий к криминальным кругам?

— Человек?.. Близкий… Может быть разве что Глеб…

— Ну вот видите, — чуть не в первый раз со своего появления улыбнулся Вольских, — а говорите, у вас плохое подполье.

Ничего подобного, конечно, подпольщик не говорил. Вольских решил это самостоятельно.

Но ничего, он здесь все перетрусит.

Утро следующего дня

В госпиталь принесли почту.

Письма разбирали — к почтоноше тянулись руки. Но были письма, кои не застали адресата — кто-то отбыл на фронт, в отпуск, в сырую землю. Письма последним падали на сетку совершенно пустой кровати. И если к тебе не пришло ни одного письма — выбирай любое, примерь на себя чужую судьбу… Слаще она твоей собственной или горше?

За раздачей писем майор наблюдал почти без интереса. В его медальоне на том месте, где обозначали родственников, была лишь пустота. И это была совершенная правда — родственников, достойных упоминания, у него не было.

Тем больше он был удивлен, когда треугольник упал поверх его одеяла:

— Ловите, товарищ майор…

Письмо было обыкновенным: будто племяннику Коле писала его тетка из-под Астрахани. Рассказывала про урожай капусты, про погоды, про то, как в начале лета дед Никифор упал в колодец. Говорила она также, что дядька его, дед Иван плох, что копать огород некому. И звала племянника на помощь. Обещала снабдить медом и самогоном. Самогон цензура отчего-то вымарала.

Майор прочел письмо не без интереса, проверил адрес на конверте — да, действительно: Н. К. Гусеву, номер полевой почты такой-то, штемпель Астрахани, штемпель ташкентский. Почерк бабский, старушечий, с уймой ошибок.

Все отлично, все сходится, только никакой тетки у него в Астрахани не было.

Он тихо осмотрелся по сторонам — всем было плевать и на него, и на письмо. Провокация? Слишком сложная — если СМЕРШу или НКВД надо кого-то скрутить, они просто подходят и заметают. В крайнем случае — дождутся ночи.

Письмо, конечно же, предназначалось ему. Бывало, что письма плутали, попадали не к тому адресату, не доходили вовсе. Но шестым, седьмым, черт его знает каким чувством, майор понимал — ошибки не было. Нет, безусловно, писала какая-то старушка. Писала, вероятно, по пять подобных писем в неделю, положим, за фунт хлеба каждое… И кто-то диктовал ей, говорил, в каком слове делать какую ошибку.

Дочитав, он свернул назад треугольник, спрятал под подушкой.

А ночью он запасся бумагой и папиросами, заперся в туалете.

Пока пытался разобраться в письме, скурил три папиросы. Следов симпатических чернил будто бы не было. Да и слишком это опасно, явно. Опять же — корреспондент мог предполагать, что у него может не оказаться под рукой нужного реактива.

Тот, кто составлял это письмо, конечно же, знал, кто на самом деле майор Гусев. Представлял, что он может, насколько умен… Письмо содержало секретное послание. Вряд ли стал шифровать сообщение кодом, до которого он не додумается. Шифр должен быть достаточно простым, чтоб он мог его разгадать сам, без шифроблокнотов и подсказок.

И, действительно, разгадал…

Шифр был не то, чтобы сложный, но довольно хитрый. Майор выписал все слова с ошибками. Сперва выписал все их первые буквы. Получился полный бред. Выписал все последние — получилось еще хуже: три мягких знака подряд напрочь исключали возможность дешифровки. Пробовал комбинировать сами ошибки, но было слишком много гласных. Но достаточно было прочесть выписанные первые буквы в обратном порядке, и…

Колесник звал его на дело в Миронов. Называл и его долю — очень, очень много.

Свои записи майор сжег. Пепел раскрошил в руках, спустил в рукомойник.

Но затем еще долго сидел, о чем-то думая, куря папироску за папироской…

* * *

Он не был святым. Он не был бессмертным. Он даже майором-то не был, и звание это себе присвоил почти сам.

Он был вором. Вором высокого класса, полета. Да что там, он не воровал — творил. Чтоб украсть несколько крупных алмазов, он в одну ночь внес изменения в чертежи музея. Подлог не заметили и выстроили по его проекту здание. Через два года он воспользовался своими улучшениями и обнес музей.

Одной зимой снегопад и мороз задержал его на месяц в паршивом городишке. Со скуки он занялся живописью. Особым качеством и красотой его работы не отличались, но, вернувшись в свет, Гусь выдумал какого-то художника: отечественного Гогена, нового Пиросмани. Сфабриковал несколько статей в модерновых и постимпрессионистских журналах. Да что там — он и журналы сфабриковал. В результате иностранные гости страны Советов выложили за его мазню где-то около полумиллиона золотом.

По его работам учили оперативников в школах милиции.

Но Гусь со смехом следил за расследованием своего творчества: пусть берут, ему не жалко. На каждое обнаруженное дело у него приходилось по пять никому неизвестных.