Терракотовые дни

— Ну и кто ты теперь? — спросил Либин.

— Гауптман риттер Клаус Фон Гефлюгельвартэр[36] служил в пятой легкой дивизии в составе корпуса "Африка". — Он указал на нарукавную ленту затем коснулся рукой повязки на шее, — был ранен под Тобруком. Находился на излечении в Висбадене. По заключению врачей, тропический климат не для меня, поэтому я откомандирован в распоряжение командования шестой моторизированной дивизии.

— Ты знаешь, как ведется в война в пустыне? Ты вообще в ней был?

— Видел из окошка поезда. Этого достаточно, чтоб представить все остальное.

— А это что такое? — спросил Либин, указав на овал под карманом.

— Значок за два ранения.

— И охота тебе таскать эти все бляшки? Они ведь, вероятно, номерные? По ним можно погореть.

— Еще больше подозрений вызывает офицер вовсе без орденов, без таких вот лент и бляшек, как ты говоришь. Совсем недавно я, действительно, получил серьезные ранения. И если мне где-то придется раздеться, то первым вопросом будет: где мой серебряный знак за ранение.

Прошли по аллее. Под деревьями стояли тяжелые лавки. Меж ними возвышались бюсты. На бородатого Толстого смотрел довольно похожий на него Менделеев, на Белинского — Гоголь. Место напротив Достоевского было свободным. Кто бы там ни стоял раньше, немцам он был не угоден — бюст сброшен, постамент вывернут.

В парке было совсем пусто. Когда-то здесь гуляли влюбленные, мамаши вывозили своих детей подышать свежим воздухом. Но во время войны парк пришел в запустение. Любовь стала быстротечной — не до прогулок. Да и детей старались не показывать миру. И скрывали мир от детей, ждали, что он станет не таким ужасным.

Аллея закончилась террасой.

Внизу шумело море… Меж морем и склоном, на котором парк был разбит, находился вокзал и подъездные пути к нему. Гудел какой-то локомотив, перетаскивая вагоны с места на место.

С террасы было видно далеко — справа торговый порт, слева трубы заводов.

— Как думаешь фронт переходить?..

— А как его переходят обычно? Ногами…

— Хм… Звучит опасно.

— А сейчас неопасного в мире не осталось. Да и любой военный тебе скажет, что фронт не бывает сплошным, нет единой линии окопов от Ленинграда до Ростова. Вот я найду местечко, и…

Говорил он спокойно, будто не он вовсе два месяца назад чуть не погиб, атакуя этот самый фронт. В конце фразы он прикрыл рот ладонью в перчатке и зевнул:

— Да что же это такое. Зеваю и зеваю… Надо будет постараться в поезде выспаться…

Остановились, осмотрелись: спали качели, на летней площадке ветер оторвал лист железа, и теперь гремел им. Из шашлычной шел дым, будто бы березовый: мяса не было и у мангала просто грелись. На парашютной вышке ОСАВИАХИМ'а перегнил канат, купол парашюта сорвало и унесло куда-то в море.

— Давай сходим на море?.. — предложил Гусев. — Я всегда, когда отсюда уезжаю, иду на море. Вроде как примета, что все сложится хорошо…

По хлипкой лестнице спустились вниз. Перешли через множество путей, вышли на пирс. До войны к нему швартовались прогулочные катера. В ночь перед вступлением в город немцев, на них успели что-то или кого-то эвакуировать.

Ветер подымал брызги, они часто вылетали на пирс. Пропитанный солью и водой бетон, уже не вбирал влагу, и в ямках собиралась вода. В одну такую какой-то шутник-рыбак пустил рыбку. Она плавала по кругу, ища выход. Его, разумеется, не было…

Больше всего волны били по первому камню пирса. Он был чуть скошен, вероятно, чтоб ломать лед. По этому склону разогнавшаяся волна вылетала на пирс и еще с метр продолжала свое движение.

— Дальше не пойдем, — сказал Гусев, — я не хочу промокнуть.

Либин кивнул.

Выглядело это странно: штатский и офицер вермахта гуляют по пирсу, разговаривают на русском о каких-то пустяках. Но рыбаки на них не обращали внимания: что уж тут поделать такие времена странные вокруг. На все обращать внимание — жизни не хватит.

От сараев отчалила моторная лодка и неспешно поплыла наискосок, к порту. Какое-то время лодка была совсем близко — можно было бы попасть в нее сухарем.

В лодке сидели люди.

— Кто это? — спросил Гусев.

Либин пожал плечами, зато отозвался сидящий на пирсе рыбак.

— Это дежурная смена. Едет в порт. По суше обходить долго, вот они и наискосок, — похоже, его вовсе не смущал немецкий офицер, горящий на русском совершенно без акцента.

— И часто они так ездят?

— Да, почитай, кажный день. Работать-то надо. Когда штормяга, тогда, канешна, обходят посуху… Зимой просто по льду идут.

— И как, не проваливаются?..

— Проваливаются, как же не проваливаться… — кивнул старик.

— Так это зимой можно на ту сторону перейти?.. — кивнул Гусев на открытое море.

— Не-а, — пожал плечами старик и махнул в сторону моря. — Тама зимой ледоколы ломают лед для барж, что руду таскают… Ну и выходит, что кругом лед, а за ним полоса воды… И опять лед.

— Как широк этот канал?

— Ну чтоб баржа могла пройти.

— И он никогда не замерзает?

— За ночь схватывается, что можно перейти…

Гусев кивнул.

Когда отошли порядочно, Либин спросил:

— Зачем это тебе?..

— Никогда не знаешь, что может пригодиться через год.

Что-то загремело за их спинами. Гусь обернулся.