Территория книгоедства

Одно начало романа, только что процитированное, вызывает у читателя смех. Во всяком случае, у меня – вызывает. Сразу хочется узнать, куда же этот старикашка отправился в такое мрачное время суток, да в придачу еще в ночном колпаке революционного красного цвета, да плюс еще держа под мышкой какой-то непростой узел.

Отправился же он в сухой темный ров, опоясывающий стену замка, с целью совершить там некий колдовской обряд, имеющий своей целью восстановить утраченную мужскую силу, необходимую ему (а старикашка был не кто иной, как управитель оного замка), чтобы удовлетворять по ночам свою молодую жену Лорету. И вот, когда все необходимые ритуалы были соблюдены и оставалось только обнять дерево со словами: «Буду я обнимать свою жену так же бойко, как обнимаю я этот вяз», – некто неизвестный навалился на Валентина сзади и крепко привязал его веревками к дереву.

Конечно же, это был пройдоха и плут Франсион, намеренно давший старому рогоносцу такой нелепый совет исключительно для того, чтобы самому позабавиться в эту ночь с женой управителя.

Но самое интересное впереди. Лорета ждет Франсиона, Франсион взбирается по веревочной лестнице к Лорете, но почему-то попадает в объятия к Катрине, которую управитель совсем недавно из милости взял в служанки. Катрина же оказывается вообще не Катрина, а мужчина, переодетый в девушку. Лорета, поджидая любовника, открывает на стук окно, но принимает вместо Франсиона другого, грабителя по имени Оливье. Тот, воспользовавшись ночной темнотой, не противится тому, что его спутали с Франсионом, и предается любовным утехам с ничего не подозревающей женой управителя. И так далее и тому подобное.

Одним словом, комедия ошибок. Грубоватая, озорная, лукавая, данная в замечательном переводе Ярхо, мастера, подарившего отечественному читателю такие литературные уникумы, как комедии Аристофана, «Сатирикон» Петрония и многие другие шедевры.

Приметы быта

О быте говорить всегда интересно. О старом, вчерашнем, сегодняшнем – о любом. Приметы быта зачастую говорят о времени больше, чем воспоминания самих очевидцев. Очевидец приврет, приукрасит, сделает себя выше ростом, безусый прилепит себе усы, жадноватый поведает о своей щедрости, трусоватый перескажет вам в прозе «Рассказ о неизвестном герое» Маршака, о том, как его искали пожарные, искала милиция, чтобы наградить за геройство, и будет тыкать вам в доказательство дедушкин значок ГТО.

Москва Островского ушла в прошлое. Рим Гоголя и Петербург Достоевского повторили ее бедную участь. Одесса Бабеля и Урал Бажова растворились в водовороте времени. Сейчас стремительно погружаются в ту же пропасть Нью-Йорк Довлатова, Арбат Окуджавы и Васильевский остров Бродского.

Крепче всех других примет времени, отраженных в быте, в память мою впечатались почему-то трехлитровые банки. Они всегда меня преследовали, были моим кошмаром: в какой бы дом я ни приходил, какую дверцу ни открывал, отовсюду нацеливался мне в душу их хищный инопланетный взгляд.

«Я человек эпохи стеклотары» – так однажды мой друг Иван Вепсаревич, немного переиначив классика, обозначил эту проблему. Хотя Ванечка Вепсаревич вкладывал в понятие «стеклотара» совсем иную конкретику, я с ним солидарен вполне. Его преследовали бутылки, меня в прошлом – банки, тоже стеклотара, только форма другая.

Вхожу я, к примеру, в дом к приятелю моему Пчелинцеву. Садимся мы с ним на кухне, и он вытаскивает откуда-то из-под ног пыльного трехлитрового монстра, доверху наполненного окурками. «Угощайся», – говорит мне Пчелинцев и ставит банку передо мной. А ну-ка, госпожа Семиотика, объясните тому причину? Правильно – Россия переживала времена табачного дефицита, когда в табачные лавки города выстраивались такие очереди, что никакому Мавзолею не снилось.

Про варенье я говорить не буду, это слишком тривиально и на слуху. Про томаты и огурцы тоже. Вся страна запасала на зиму продукцию с подсобных участков, выращенную в поте лица за несколько летних месяцев. А еще наступал сезон, и толпы городских жителей набивались в безразмерные электрички и прочесывали пригородные леса – промышляли грибы и ягоды, на полянах трясли рябину, губили есенинские березки, собирая по весне сок. И все это затаривалось во что? В них, в прожорливых пузатых уродов с трафаретными наклейками на боку.