Территория книгоедства

Еще минут пять они пробирались сквозь дыры в каких-то дощатых заборах, пока не пришли к облезлому, покрытому струпьями двухэтажному дому со сводчатой подворотней посредине, маленькими окнами и толстыми стенами, подпертыми полуобвалившимися кирпичными контрфорсами… <…>

Из дома доносилась бойкая песенка, которую пела в те дни вся Одесса:

Как приятны, как полезны помидоры,
Да помидоры, да помидоры…

Напоминаю, что действие повести Козачинского относится к лету 1920 года.

В России первые сведения о помидорах относятся к 1780 году. В Словаре Даля упоминания о помидоре (и о томатах вообще) отсутствуют.

Но из всех растений, употребляемых человеком в пищу, самую трагическую историю, несомненно, имеет ревень.

«В Московском государстве кореню ревеню похода нет», – говорится в царском указе 1657 года.

Торговля ревенем на внутреннем рынке каралась высшей мерой наказания – смертной казнью. У иностранцев же, которые привозили ревень из-за границы, товар отбирали в государеву казну. Правда, потом все-таки его возвращали, предупреждая владельцев о страшных карах в случае продажи запрещенного продукта русскому населению.

Отчего же, спрашивается, обычное «травянистое растение из семейства гречишных с крупными листьями и толстым корневищем, из которого изготовляются лекарственные препараты и компоты» (так говорит о ревене Словарь Ушакова), оказалось таким опасным, что за распространение его давали в России вышку?

Павел Петрович Бажов, автор «Малахитовой шкатулки», отмечает в тексте указа 1657 года следующую подробность (П. П. Бажов. Публицистика. Письма. Дневники. Свердловск, 1955. С. 59): «А у которых будет у Государских и Русских людей взят корень ревень… и тот корень тем людям велеть отдавать, и буде они похотят с тем корнем ехать в Астрахань, и им велети в Астрахани тот ревень продавать иноземцам, а не русским людям».

То есть, комментирует писатель, «кары направлялись не против тех, кто искал ревень, а лишь против торговцев им на русских базарах, куда такой же корень привозился из-за рубежа. Русским не только не запрещалось добывать корень, но разрешалось и торговать им, но только в одном месте, в Астрахани, и непременно только продавать иноземцам, а не русским».

Обобщая ситуацию с ревенем, Бажов приходит к такому выводу: «Московские государи… всегда внимательно следили за рынками сбыта и обмена и вот заметили утечку ценных товаров в обмен на корешки, степень надобности которых для народного хозяйства сомнительна. Сбыт корешков не мог производиться без деятельного участия русских пособников, которые расхваливали ценные качества этого товара и, конечно, сами были в деле. Этим пособникам жульнической операции по выманиванию пушнины, меда, воска и других действительных ценностей и была обещана смертная казнь».

Проще говоря, торговля ревенем заезжими иностранцами была сродни товарообмену с населением африканского континента в те же примерно годы – когда за яркие стеклянные безделушки пришельцы из просвещенных стран получали золото, алмазы, слоновую кость и прочие реальные ценности.

Ревень, конечно, не помидоры, но… Цитирую того же Бажова: «Смертная казнь, на мой взгляд, здесь даже более оправданна, чем в других случаях, так как „аппетитный“ корень ревень, к которому потянулось боярство, прокладывал путь другим „радостям жизни“ типа нухи, гашиша, опиума…»

С нухой, она же нуга, популярная «восточная сладость» из сладкой ореховой массы, Бажов, конечно, дал маху. Хотя, если подумать, бывали случаи, когда человек продавал за конфету родину. Но остальные «дары Востока», перечисленные уральским писателем, – то есть гашиш и опиум – явно в тему разговора об ядах.

Завершаю прерванную цитату: «И надо сказать спасибо внешторговцам Алексея Михайловича, которые своевременно разглядели опасность и приняли решительные меры, хотя бы и с перегибом».

Поддерживаю: спасибо!

Японские поэты + Герман Лукомников («Бабочки полет»)

Художник Владимир Шинкарев, переведя выдающиеся произведения мировой литературы на язык живописи, прокомментировал это дело так:

Механизм перевода прост: пишу до тех пор, пока ощущение от картины не совпадет с ощущением от литературного произведения. Во многих случаях я его и не перечитывал – ведь тогда это будет «изучение», и пыльца ощущения сдуется.