Территория книгоедства

Последняя точка в писательской судьбе Михаила Зощенко была поставлена в мае 1954 года. Зощенко, выступая в ленинградском Доме писателя перед английскими студентами (те настаивали, чтобы писатель Зощенко на этой встрече присутствовал непременно), публично заявил о своем несогласии с августовским постановлением 1946 года. «Я русский офицер. Как я могу согласиться с тем, что я подонок?» – примерно таков был ответ Зощенко на вопрос, заданный по этому поводу.

И снова пошло-поехало.

Писатель, попёрший против авторитета партии, предан анафеме. Зощенко пытается оправдаться, но это все равно что бросать слова в лицо медному истукану.

«Постаревший, исхудавший, с обострившимся носом, бледный до ужаса, словно и потерявший человеческие измерения – один профиль – и цвет лица живого человека, он говорил, и мучению этому не было конца. Не предвиделось конца».

Это из записей Евгения Шварца после общего собрания писателей 15 июня 1954 года.

Сам Зощенко на этом собрании высказался так: «Я могу сказать – моя литературная жизнь и судьба при такой ситуации закончены. У меня нет выхода. Сатирик должен быть морально чистым человеком, а я уничтожен, как последний сукин сын… У меня нет ничего в дальнейшем. Ничего… Я не собираюсь ничего просить. Не надо мне вашего снисхождения, ни вашей брани и криков. Я больше чем устал. Я приму любую иную судьбу, чем ту, которую имею».

И сошел в зал.

Писатель Константин Симонов, представитель партии и Москвы, тут же отпустил реплику: «Товарищ Зощенко бьет на жалость».

Лидия Чуковская, посетившая писателя в это время, пишет: «У него нет возраста, он – тень самого себя, а у теней возраста не бывает. Таким, вероятно, был перед смертью Гоголь».

Вот такой рукотворный памятник воздвигло советское государство одному из самых читаемых и любимых в народе авторов.

Умер Зощенко 22 июля 1958 года. Похоронен в городе Сестрорецке – хоронить писателя на Литераторских мостках Волкова кладбища в Ленинграде власти не разрешили.

Заключить рассказ о писателе хочется фразой Осипа Мандельштама, под которой я готов подписаться, не задумываясь ни на секунду: «Если бы я поехал в Эривань… я бы читал по дороге самую лучшую книгу Зощенки, и я бы радовался, как татарин, укравший сто рублей…»

Все.

Не все. Сейчас Зощенко издается и переиздается. Собирается по крупицам его многочисленное писательское наследие – рассказы, очерки, фельетоны, которые писатель щедрой рукой разбрасывал по страницам довоенных газет и журналов. Выходят собрания сочинений Зощенко. Это правильно. Жизнь расставила все по своим местам. Справедливость, как говорится, восторжествовала, хотя и поздно.

Но история такая непутевая дама, что, бывает, чуть она зазевается, как опять угрюмость и скука одерживают над смешливостью верх. И снова смех пытаются запереть на ключ в какой-нибудь чулан с тараканами.

Так вот, чтобы этого не случилось, надо чаще перечитывать писателя Михаила Зощенко. Он великий учитель смеха и ничему плохому, кроме хорошего, не научит.

Теперь все.

Ии

Избыточность

Сначала процитирую хрестоматийную фразу из Пастернака:

Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту.

Под «неслыханной» простотой в творчестве поэт понимал уход от избыточности на высший, последний круг, где торжествует лаконизм фразы без всяких там барочных изысков. Позволю себе выделить в приведенных строчках два момента – «к концу» и «ересь». По Пастернаку, выходит, что достижение высшей ступени творчества, коей и является простота, бывает только к исходу жизни, когда человек прошел все творческие круги последовательно, как природа – эволюционный процесс Ламарка.

«Как в ересь» – конечно, образ, метафора, но выбранная удачно. Ересь определяется главенствующей в обществе религиозной доктриной, а во времена, когда писалось стихотворение (1930–1931), главным эстетическим стилем эпохи был крепнущий новый имперский стиль, тот самый «сталинский ампир», образцами которого до сих пор полны все главные города страны.

Опять же, цитируя завершающие стихотворение строчки:

Но мы пощажены не будем,
Когда ее не утаим:
Она всего нужнее людям,
Но сложное понятней им.

То есть «понятность» люди предпочитают «нужности», и в этом противоречии и состоит печальный пафос пастернаковского шедевра («Но мы пощажены не будем»).

На самом деле я хотел поговорить о другом, о противоположности простоты – избыточности. Той божественной избыточности в стихах и прозе, которую я больше всего ценю. Простота была лишь зачином, затянувшимся, но наконец прерванным.

Есть мнение, что избыточность в творчестве есть признак разбрасывания себя. Писатель (поэт) разбрасывается, уходит от главной темы, разменивает талант на мелочи и прочее и тому подобное. Или это поиск себя, того единственного, своего, настоящего, что скрывается внутри человека, ступившего на творческую стезю. Или это переходный процесс от сложности к пастернаковской простоте.