Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология (вторая половина XIX — начало XX в.)

Получив «конституцию» и долгожданную Думу, либералы не собирались отрекаться от своих союзников слева. Несмотря на все настояния П.А.Столыпина, Вторая дума так и не вынесла решения, осуждающего терроризм, что сыграло, по-видимому, решающую роль в ее роспуске[787]. В то же время публично осудить терроризм, в условиях правительственного террора и разгула военно-полевой юстиции, для либералов казалось невозможным не только по политическим, но и по нравственным мотивам.

«Мы политические убийства не осудили потому, — разъяснял "октябристам" позицию своей партии "правейший из кадетов", В.А.Маклаков, — что думали, что эти осуждения скроют от глаз народа [их] настоящую причину. Мы считаем, что это наше горе, которое только в России есть, и это горе питается условиями русской жизни... Мы думали, что осудить политические убийства — это значило дать повод власти думать, что она права...»[788] С жестокостями военно-полевых судов «было так же невозможно мириться, как с низостями революции», заметил, много лет спустя, С.Н.Булгаков[789].

И все же отношение русского общества к революционному терроризму, с одной стороны, и правительственным репрессиям, с другой, выглядело алогичным. В самом деле, жертвами терактов стало гораздо больше людей, нежели было казнено по приговорам военно-полевых и иных судов; если вполне справедливыми были указания на судебные ошибки, неизбежные при такой скорости отправления правосудия, то ведь террористы «казнили» своих жертв без всякого суда; число случайно погибших при терактах намного превосходило число невинно осужденных.

Возможно, лучше других психологическую природу этого «двойного стандарта» объяснил кн. Е.Н.Трубецкой, принципиальный противник терроризма, вышедший даже из партии кадетов в знак протеста против ее отказа морально осудить революционный террор[790].

«Грех правительства гораздо тяжелее и значительнее, — писал он в марте 1906 г. — Его вина настолько велика, что ставить ее на одну доску с виною революционеров становится совершенно невозможным. Оно не имеет за себя оправдания "идейного увлечения". Мало того, оно действует вразрез с теми идеями, которые оно формально исповедует. Революционеры, совершающие политические убийства, кроме весьма редких исключений, — люди, покончившие с христианством; большинство из них не признает в человеческой жизни безусловной ценности и видит в человеке лишь орудие общежития. Тут, по крайней мере, нет противоречия между действиями и нравственным сознанием убивающего. Что же сказать о тех, кто видит в человеке образ и подобие Божие и убивает! Каково лицемерие тех, кто присылает священника для напутствия и затем передает осужденного в руки палача! Политические .убийцы остаются, по крайней мере, честными в своем заблуждении...»[791]

Вообще, этот одинокий идеалист, основатель обреченной в российских условиях на маргинальность партии «мирного обновления», на наш взгляд, раньше многих осознал, что терроризм, применяемый поначалу как один из приемов борьбы, невозможно ограничить в принципе. Если «революционные комитеты» «воюют только против правительства, то они не могут отнять у других права воевать против помещиков, банкиров, против всех богатых людей и, наконец, против буржуазии». «Да и самое ограничение террора тут не более как непоследовательность: если можно убивать членов правительства, то почему нельзя убивать тех людей, которые служат опорой правительству? Почему имущество должно считаться священнее жизни? Если для целей революции дозволительно убивать, то почему же для тех же целей недозволительно грабить?»[792]

Трубецкой критиковал тот взгляд, «в силу которого режим не имеет ничего общего с обществом, и общество не ответственно за тот режим, при котором живет». Главную проблему он усматривал в том, что огромному большинству русского общества было «чуждо само понимание свободы»; поэтому она попиралась «сверху и снизу»; «вот почему, — пророчески писал Трубецкой, — взамен разрушающегося самодержавия мы готовы воздвигнуть новый, массовый деспотизм». И красный и белый террор был для него симптомом нравственного упадка общества, его неспособности подняться над партийной моралью, выработать общенациональные ценности .[793]

Задним числом, кто после опыта первой русской революции, кто уже в эмиграции после 1917 года, многие из тех, кто потирал руки при сообщениях об убийствах ненавистных министров, осуждали террористов. Откликаясь на одну из книг, переосмысливающих прошлое, мемуары А.В.Тырковой, бывший эсер М.В.Вишняк, сорок лет спустя после революции 1917 года, совершенно справедливо писал: «Ивана Каляева А.Тыркова за террор осуждает, а вот единомышленником своим кн. Д.И.Шаховским всячески — и по заслугам — восторгается. А какая, собственно, разница между Шаховским и Каляевым?.. Только та, что Шаховской, по словам Тырковой, то и делал, что кричал «Плеве надо убить», а Каляев, придя к тому же выводу, вступил в БО и принял практическое участие в подготовке убийства Плеве»[794].