Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря

У меня много сыновей, и не было ни одного ребенка, зачатого мной, о котором я не заботился бы. Во дворце их было шесть или семь. Но мне казалось естественным, что, когда я приходил поглядеть на них, матери говорили: «Ну-ка, тихо, веди себя как положено. Это сам царь». Словом, люди быстро заметили, что этому сыну я отдал свое сердце.

Чем ярче огонь, тем дальше его видно. Наш же слишком уж сиял: взаимная любовь, достоинства мальчика, надежды моего сердца. Я правил в Афинах уже девять лет и успел разобраться в людях; я знал, как знает кормчий подводные течения, что народ не на моей стороне.

Пока я любил как попало, они легко принимали мою неразборчивость, даже хвастались ею. Если бы все их россказни были верны, Аттика своим населением наполовину была бы обязана мне. Хорошая вышла повесть и из того, как я сумел добиться благосклонности самой царицы амазонок и сделал ей сына. Но время шло, и она оставалась моей царицей во всем, если не считать имени; наконец люди заметили, что, будь моя воля, я назвал бы ее царицей… Тут их лица переменились.

Опасность лежала не в страхе маленького человека перед новизной и изменениями. Истинные причины уходили в старину, они пустили глубокие корни в душе каждого эллина: она служила богине, и я не укротил ее. Люди не забыли Медею. Они полагали – и, возможно, не без оснований, – что, не появись я тогда, она низвергла бы моего отца и, возвращая старую веру, принесла его в жертву в конце года, как делалось во времена берегового народа, владевшего до нас этой землей.

Слух распространился по земле среди селян, словно вьюнок. Если бы я мог это предвидеть, то не назвал бы сына Ипполитом; давать сыну имя матери – обычай берегового народа. Но менять его теперь – значило нанести ей прилюдно оскорбление; да я и не мог представить для сына более подходящего имени.

Знать при желании могла бы и прекратить эти сплетни. Они знали Ипполиту и могли понять истину. Но у них были собственные причины для недовольства. Они ревновали к ее власти надо мной, к ее друзьям и новой крови во дворце; считали, что она учит их дочерей развязности, а в глубине всего лежало их намерение заключить брак на Крите.

Судьба, на которую я рассчитывал, не вступилась, чтобы освободить меня от этой участи. Федра – дочь Миноса, а на Крите старая вера слишком сильна, чтобы отставить в сторону женскую линию. Если я отдам ее мужу достаточно высокородному для такого брака, весь Крит покорится ему. Если я отдам ее селянину, как сделали однажды в Аргосе, то опозорю себя, и критяне свергнут мою власть. Если я оставлю ее в безбрачии, Федра будет искушать всякого честолюбивого царя в Элладе и знатного господина на Крите. Я бы пошел и на это – ради своей любимой и ее сына, но, кроме всего прочего, оставались Микены. Теперь там правил Эхелай. Он уже давно выдал замуж сестру, но, прознав, что я отказал Львиному дому и предпочел пленницу, взятую собственным копьем, он не успокоится, пока не смоет оскорбление кровью. Он даже не поверит, что я способен отказаться от союза с ним по столь ничтожной причине, и будет заранее считать меня врагом. Тогда Микены и Крит, как два жернова, примутся перетирать Афины, словно зерно.

Время истекало, и я понял, что судьба может предоставить мне единственную надежду. Втайне я надеялся на смерть Федры. Я думал о ней, как следует думать о способе добиться желаемого исхода. Возле каждого царя есть люди, для которых достаточно лишь посмотреть в нужную сторону. Всякий может протянуть свою руку к добру и злу.

Все это уже торопило меня, когда я получил приглашение от Пирифоя, звавшего нас обоих к себе на свадьбу. Мы охотно отправились в гости, надеясь, что, не видя нас, народ Аттики обратится мыслью к иным предметам. Но пир оказался самым неудачным в Элладе; даже хуже того, что был в Калидоне после охоты на вепря.

Все началось хорошо. Пирифой правильно выбрал себе жену: дочь знатного князя, она была истинной лапифкой и, подобно собственной матери, была готова связать свою жизнь с мужем-бродягой. Дом был набит гостями, вином и яствами до самых дверей. Лапифы умеют принять гостей. В пиршественном зале потчевали царей, господ и воителей, а обширный двор был уставлен столами для слуг, арендаторов и земледельцев, за ними под деревьями тоже были столы. Пирифой сказал мне, что они для кентавров.

Я уставился на Пирифоя, и он сразу ответил: