Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря

Немота упала на меня, словно бы Гелиос вдруг натянул поводья посреди небес. Лучше бы я не понял случившегося, если б такое было возможно. Но замысел отца вдруг открылся мне, и я ничего не мог с этим поделать. С десяти лет я сидел в гилее,[80] где мой дед вершил суд, и приглядывался к людям. Я не умел еще разобраться в сути дела, но научился замечать, кто искренне взволнован им, а кто нет. И сейчас глаза всех афинян, одинаковые, словно копьями, приковались к нифосу. Лишь во взгляде отца не было испуга.

Сердце мое медленно сжалось. Чрево мое и чресла похолодели, стыд объял мою плоть. Разум мой заметался, следуя свежему следу. «Что было на жребии, который он опустил за меня? Черепок не был, конечно, пустым – такое могли бы увидеть люди. Значит, написали чье-то еще имя. Быть может, этот остракон уже извлекли, и я никогда этого не узнаю».

Так думал я, и гнев охватил меня высокой волной, ударил в голову, сотряс мое тело; я почти обезумел. Глядя перед собой, я видел на высоком подножии мужа в царственном облачении и ожерелье. А мне казалось, что я гляжу на врага, плюнувшего мне в лицо перед народом; пальцы мои сами тянулись к его глотке, как было во время моей борьбы с Керкионом.

Так, почти потеряв рассудок, я стоял, и дочери Ночи тьмой своей окружали меня, лязгая бронзовыми крылами. А потом явился Аполлон, губитель тьмы, и освободил меня; бог принял обличье юноши, стоявшего возле меня. Коснувшись моего плеча, парень произнес:

– Успокойся, Тесей.

Кровь отхлынула от моих глаз. Я сумел заговорить и ответил ему:

– Эти критяне возмущают меня, – а потом принялся думать: «Ну что такого? Что сделал мой отец? Так поступил бы на его месте всякий, получи он такую возможность. А он – царь и должен думать о благе страны. Действительно, я нужен ему здесь; нельзя позволять себе мысли простого воина. Значит, кто-то отправился на Крит за меня? Я водил таких юношей на битву, не усматривая в том ничего плохого, хотя некоторых, конечно же, ждала смерть. Почему же я вдруг возненавидел отца, а еще больше себя самого, и жизнь сделалась для меня невыносимой?»

Тем временем выкрикнули новый жребий; он пал на Аминтора, знатного элевсинца, гордого и буйного нравом. В отличие от последнего юноши – или же из-за него – он вышел с веселым видом и с шутками помахал друзьям.

«Что же ранит меня? – думал я. – Откуда же этот гнев? – Я поглядел на отца и вспомнил, как он призвал Посейдона, моля его избрать обреченных, и понял: – Да! Вот оно! Он обманул бога, хранителя дома, приведшего его на ложе, где он зачал меня. Вот почему я сержусь: этот человек обманул моего отца».

Теперь я понял себя.

Я не мог во всеуслышание обратиться к богу и поэтому припал на одно колено и, опустив ладони на землю, прошептал так, чтобы слышал один лишь бессмертный:

– Колебатель земли! Отец! Если тебя лишили жертвоприношения, скажи мне об этом, дай знак, что я должен отдать.

Я ждал содрогания земли, но пыль под моими руками оставалась спокойной, и все же я ощутил, что бог хочет говорить со мной и ждет лишь моего внимания. Поэтому я еще ниже склонил голову, так что волосы мои коснулись пыли, и тут бог отверз уста. Словно из глубин земли до меня донесся голос морского прибоя; взмываясь и рушась, он говорил:

– Те-сей! Те-сей!

Я понял, чего хочет бог.

В сердце мое словно бы вонзилось копье. Я пришел сюда, готовый рисковать – в расчете на один шанс из трех десятков. Теперь же, когда я увидал перед собой нечто определенное, черная печаль пала на мои глаза и солнце померкло. Я подумал о том, что собирался сделать в Афинах; о том немногом, что надеялся совершить рукою отца, и о великих деяниях, очередь которым придет после него. Я стоял на коленях – волосы мои скрывали лицо, в ушах звучало собственное имя – и думал о прожитой жизни: об охоте со стражей, о пирах и плясках, о своей комнате с львами на стенах, о женщине, которую хотел, и о том, что намеревался договориться с ней во время праздника, о моих дивных конях, еще даже не ощутивших на себе моей ладони, о боевом пеане, о ярости битвы и о песне победы. И я подумал: «Бог не может хотеть этого, он послал меня сюда быть царем».

– Отец Посейдон, – прошептал я, – возьми у меня что-нибудь другое. Я не прошу у тебя долгой жизни, если добьюсь славы и памяти в Афинах. Иначе получится так, словно бы я и не рождался. Если ты хочешь взять мою жизнь, пусть я погибну здесь в бою и оставлю о себе память – гробницу и песню. – Тут я услышал имя какого-то афинянина, последнее из семи. – Владыка Посейдон, я отдам тебе своих коней, лучших у меня не было. Возьми все, что хочешь, только не это.

Звук моря начал затихать в моих ушах, и я решил: «Бог примет коней». И все же он отступал не как прежде, разом растворяясь в воздухе, а медленно ослабевая и пульсируя. И я подумал: «Бог покидает меня».

Я прислушался, прибой говорил мне: «Делай как угодно, сын Эгея. Видишь – там твой отец. Забудь мой голос, ты более его не услышишь, и учись править, как он. Ты свободен, и ты не мой сын, если сам не захочешь быть им».