Теща

Такие движения были одинаковыми у всех женщин, но ноги этой были, пожалуй, красивее, чем у Авдеенко. Хотя если бы Таню обуть в такие же изящные «чулки», она тоже показалась бы лучше.

Поймав щекой мой взгляд, женщина повернулась в нашу сторону.

Но посмотрела не на меня; длинным, долгим взглядом она смерила Костю. Я вообще отметил, что после лета женщины всех возрастов: от младшеклассниц до Нинели – стали смотреть на моего друга как-то иначе. И по-другому, чем на меня, не такого худого и сложенного лучше.

Видимо, полтора десятка ночей в душном лагерном домике наложили на него печать, распознаваемую представительницами противоположного пола.

–…Чушь и ерунда. И страшная ложь, которой нас кормят не пойму зачем. Нет этого ничего на самом деле. Нет.

Костя отчаянно потряс головой.

– Женщина – не богиня, сошедшая с небес, какой ее пытается представить возлюбленное искусство. Поклоняться женщине так же глупо, как молиться вон тому столбу, обгаженному собаками.

Он взмахнул рукой.

Собака – классическая бродячая дворняга, каких в те времена было пруд пруди – истово мочилась на серебристый фонарный столб, стоя боком и задрав лапу.

Я молчал.

– Женщина – это всего-навсего ходячая…

Махнув рукой еще раз, Костя употребил слово из числа тех, какие были в ходу среди дружков Дербака.

Я не ответил. Меня ошеломило даже не само определение, а та оголтелость, с какой сделал признание мой мягкий, романтический, художественный друг.

– Да. Просто…

Будущий художник выматерился еще раз.

– В которую надо…

Следующая Костина фраза состояла из таких слов, что я понял меньше половины.

– Вот и вся романтика полов. Все это мировое искусство, все эти романы и сонеты и картины про любовь с миллионами алых роз – все можно было изобразить…

Чем именно можно было изобразить любовь, Костя договорить не успел.

Впрочем, здесь меня повело из одной плоскости другую.

Слов про «миллион алых роз» Костя не произносил; в те времена эту олигофреническую песню еще не написали, да и сама Алла Пугачева еще не переползла во второй десяток из той сотни постелей, по которым перемещалась всю жизнь.

Здесь я просто выразил свое отношение к понятию мишурной любви – особенно выражаемой со сцены старой шлюхой, на которую негде ставить пробу.

–…В виде распахнутого влагалища в обрамлении бестелесных ангелов с серебряными трубами, на которые натянуты индийские презервативы «Кохинор».

Женщина с соседней скамейки встала и пошла к выходу из сквера. Не к ближнему, справа от нее, открывающемся на углу, а к дальнему, мимо нас.

Поравнявшись с нами, она остановилась, чтобы поправить сапог, который сидел идеально на тугой ровной икре.

– Ладно, Лешка, мне пора, – сказал Костя и встал, на ходу пожимая мне руку. – До встречи в лучшей жизни.

Женщина удалялась по красной дорожке налево, он отчаянно пошел направо, к другому выходу.

Больше мы с Костей не встречались и я о нем ничего не слышал.

Но как сейчас помню свое совершенно взрослое ощущение: вот от меня уходит друг и единомышленник, и я опять остаюсь один на один с проблемой, которая воспитанием ХХ века была превращена в неразрешимую.

* * *

Меня кто-то толкнул.

Я поднял голову, с трудом выталкивая себя из воспоминаний.

Передо мной стоял Пашка.

– Пап, мама просила, чтобы ты с кухни принес заливную рыбу, ей некогда.

– Рыбу… – тупо повторил я. – Ах да… Рыбу, конечно. Сейчас принесу, сейчас.

Я тяжело – не как сорокадевятилетний полный сил мужчина, а как старший друг тестя Павла Петровича – поднялся, скрипнул стулом.

Прошел на кухню.

Принял из рук какой-то девицы в черной косынке огромное блюдо рыбы, показавшееся неощутимым в неожиданно онемевших руках, отнес в комнату и с помощью Нэльки поставил на середину поминального стола.

Ноги держали плохо, хотелось скорее сесть.

Гостей набралась толпа: Ирина Сергеевна всю жизнь проработала в одной школе, проводить и помянуть ее пришли учителя разных поколений и, кажется, бывшие ученики. Для невеселого торжества выбрали гостиную – самую большую комнату в квартире.

Тут был сооружен огромный стол не пойми из чего – я знал, что деду Павлу помогали Петька с Пашкой.