Теща

Помимо ВЗМШ, где учеба заключалась в периодическом решении контрольных работ, присылаемых по почте из Москвы, я записался еще в ЮМШ – «Юношескую математическую школу» – при местном университете, еще не предполагая, какую роль он сыграет в моей жизни.

Туда я ходил раз в неделю, вечером по средам – решать задачи у доски, общаться с такими же увлеченными ребятами, с многими из которых предстояло оказаться в одном классе школы №114.

Помимо вечерних занятий, которые вели студенты-второкурсники математического факультета, ЮМШ дала мне право посещать университетскую библиотеку и даже брать домой некоторые вещи, не пользующиеся спросом.

Я выбирал сложные, мало кому нужные книги по высшей геометрии. Например, крупноформатную монографию Савелова о плоских кривых, которую читал, как иные в моем возрасте поглощали дребедень вроде «Трех мушкетеров» или «15-летнего капитана». В какой-то другой книге я вычитал термин «инфинитиземальные координаты»; он мне понравился, я даже пытался выяснить у нашей Нины Ивановна, что это такое, но она с трудом могла объяснить даже простые декартовы.

Сейчас я уже не помню ничего ни о смысле этих слов, ни о финслеровой геометрии, ни о гомеоморфизмах тора – забыл даже, что такое интеграл Лебега. Геометрия осталась за бортом, я специализировался по теории вероятностей, и это оказалось благом, поскольку статистические методы широко используются в современных областях.

Сфера моих научных интересов позволила возглавить сектор в академическом Институте математики, дала возможность работать на полставки профессора в университете, общаться с заинтересованными студентами, иметь аспирантов.

Я также без труда подвизался в УГАЭС, где хорошо зарабатывал левым образом на диссертациях, о чем уже упоминал.

Там я исправно пользовался феноменом человеческого тщеславия: дурам с лицами прачек, только что вылезших из бариновой постели, не хватало отцовских «Мерседесов SLK», им требовались диссертации. За наукообразные обоснования своих потуг – без которых экономическую ахинею не принимал к защите ни один ученый совет – они платили мне по пятьдесят, а то и по семьдесят тысяч рублей.

О таких деталях я вспомнил потому, что они явились результатом моих математических усилий в восьмом классе.

Правда, сама судьба сложилась не совсем так, как намечалось, но этим воспоминаниям еще не пришло время.

Я просто хотел сказать, что восьмой класс оказался для меня своего рода переломным.

Слегка повзрослев, я стал перестраивать жизнь.

2

Я понимаю, что поворот воспоминаний может показаться странным; признаться честно, он слегка удивил даже меня самого.

Ведь если быть последовательным во временнОм отношении, то можно увидеть парадокс мировосприятия.

В очередной момент настоящего я вынырнул из сквера имени Ленина, где в последний раз сидел со своим недолгим другом Костей и, рассматривая незнакомую женщину в эротичных «сапогах-чулках», думал о своей однокласснице и соседке по парте, чьи ноги были лишь чуточку хуже. А расплакавшись на поминках и слегка оглушив себя водкой, я нырнул обратно и оказался уже не там.

Конечно, сквер не являлся координатным центром моих мемуаров, да и Костя ушел из моей жизни. Но одноклассница Таня Авдеенко никуда не делась. Мы только что вместе сдали первые в жизни экзамены и я по старой дружбе подсказал ей на математике.

Но слово «старой» определяет все.

Таня тоже ушла из моей жизни, хотя оставалась рядом до последнего момента в школе №9.

И это тоже казалось естественным.

Мой друг Костя в своем либидо жил по тангенсу. Поднимаясь с нарастающей скоростью вверх, он дошел до точки разрыва и упал в минус бесконечность, таким я наблюдал его в начале восьмого класса. Но в день последней встречи мне показалось, что он опять начал подъем. Этому этапу, скорее всего, предстояло ознаменоваться таким же быстрым стремлением к вертикальной асимптоте и еще одним провалом. А потом новым взлетом и новым падением, и вся его жизнь, должно быть, представляла семейство тангенсоид с бесконечными разрывами второго рода в равноотстоящих точках.

Таких людей я знал по взрослой жизни; они жили лихорадочно и ярко, но почти никогда не достигали ничего серьезного, поскольку нельзя нормально существовать на разрывной кривой.

Я жил почти по синусоиде – по крайней мере, так удавалось в целом. Мое либидо – точнее, зависимость от его реализации – шло вверх, переходило точку максимума и опускалось вниз, доходило до какого-то минимума, потом так же плавно начинало подниматься. Кривая была непрерывной, я не страдал так сильно, как Костя – хотя, возможно, и не испытывал пиковых страстей.

Впрочем, как всегда в любой реальной человеческой жизни, я выдавал желаемое за действительное – ну, по крайней мере, старался, и это порой получалось.

Так или иначе, но восьмой класс школы означил некий спуск по синусоиде, хотя тогда я о том не задумывался. Но сейчас, анализируя прошлое, я осознаю, что это было так.

Я находился в состоянии чувственного спада.