Тёщины рассказы

Вот ворота открываются, ребятишек сиди-ит, смотрят, — он такой красивый, длинный, сытый, да тоненький-претоненький, хвостик вот такусенький, — выезжает на улицу.

— Ну-ка, милый, возьми своё…

А их там со всех деревень выехало, мужиков, несметная сила.

Стол большой закладывается. Кто обгонит, платит. Ехать сорок-пятьдесят километров. А народу… видимо-невидимо, со всех деревень съедутся.

КУДА ЦЫГАНУ ПОДАТЬСЯ

В Строево цыгана приютили. Староста приказал. Старый-престарый цыган. Калека, убогий. Безродный. Парализовало. И всё общество его кормило. И купали, и кормили, и каждый день всё под ним меняли. И носили его по очереди, вроде носилок таки были сделаны, и сколько лет. Говорить-то он говорил:

— Александр, ты дал бы Соловка-то покататься.

— Сбросит, дед.

— Не-е!

У зятя Рыжка был. Зять подтрунивал:

— Дед.

— Что тебе?

— Я Рыжка хочу продать.

— Так я тебе и разрешил. Ага.

Ведь какой старый, а сядет на коня, по деревне гоняет и не упадёт.

Отчим:

— Розка, я тебя сегодня повезу.

— К кому теперь?

— К Похоровым.

— Ну ты хоть покатай меня на своём коне.

Укроет его тулупом и гоняет.

Семьдесят семей в селе. Они не прикасались. У него ещё брат был. Этому под сто и брату не меньше. Так и жил у наших. Такая семьища, и хоть бы кто что сказал. Портяночки выстирай с него. И тебя ещё прутом надерёт, чтобы не ходил в дом в грязной обуви.

Они цыганы а русской веры. Они Христа отбожили. Весь был в гвоздях. МУка — гвоздь. В следья, в руки…

Вот какой им был почёт, старым людям.

Мою маму Марфинькой звал.

— Аму-аму, Марфинька, ой тяжело, где моя смерть, я бы умёр.

Как раскулачивать стали… — некуда податься. Платок белый за поясом. Слезились глаза.

— Кто же мне теперь будет платочки стирать…

СОСЕД НАПРОТИВ

Меня дедушка сильно любил. Дед Алёша. Мне-то он дядя, родного дедушки брат. Пришёл с фронта весь израненный, с австрийского какого-то, не мог спать, всё болело. Работал постоянно, в работе как-то скрадывается боль. Одну пашню вспашет, поехали на другую.

Уже комсомольцы стали появляться. В Дундино у Линёва землю отобрали. "Землю — мужику".

Как-то воры подкопали лазею с пригона под дом, залезли в подпол, яма за ними завалилась. Видят, что им тут гибель… Там, в подполе, мёдом вымазались да в перья перекатались. Наши с пашни приехали, ужинают. Вся семья тут сидит. Лето, сенки открыты… Они вылазят в перьях: "Хлеб-соль!"

Сосед. Против жил.

Весной семян нет, дедушка ему даст… Лошадей нет, дедушка даст… Всё за так.

ПОВЕСЕЛИЛ СОЛДАТ КОНДРАТИЙ

Советская власть началась, я уже большенькая была. До семи годков дожила, объявили гражданскую войну. Я вылезла на подоконник, слушаю, что за стрельба по деревне идёт. Какой-то дядька прыгнул в наш палисад и шипит на меня из кустов: "Девощка, девощка…" Прятайся, говорит, убьют. А мне любопытно, — люди с ружьями бегают, ясно что не охотники…

И всё на нашем веку… — революция, гражданская, финская, германская, а германская до этого была, отца-то убили… — мне три годика было, помню, как он меня на руки брал. Серёжа Шараборин вместе с ним воевал, — тятька твой, говорит, не ахти какой певун был, сроду молчун, а тут взял и запел, на гармошке играет и поёт, — повеселил солдат. А наутро его убили.

ВОЗЛЕ ЗЕЛЁНОГО КУСТИКА ВСЕГДА ТРАВКА РАСТЁТ

Замирал дядя Алёша. А никто этого ещё не знал. Вот однажды умер, всё… Обмыли, нарядили, положили в передний угол, поехали за батюшкой. Батюшка посмотрел, — хоронить нельзя. Ночь прошла. Батюшка не уезжает. Утром встал дядя Алёша. Замирал.

Всё мне рассказывал (нельзя рассказывать) — …и хлеб не ломать, и в масле грех варить, и лепёшки пекчи, ножиком не колоть. Ругался, если увидит. Ни в коем случае чтобы постарше себя огрубить. Ростил четыре сироты. Почему-то он их никуда не девал (ни в детдом, ни в приют). Своих пять штук было. Кого прутом надерёт, кого за уши. Видит, что меня за кросном-то нет, возьмёт прутины, — "айда! чтоб сейчас ткала". А Колька, сосед, сирота, меня в окошко манит. Играть.

И чтобы дядя Алёша где-то не распорядился… — "Оля, одень Кольку, наряди, пусть он чувствует, что и ему праздник. Корми этого ребёнка," — жене.

Колька сопливый был да косолапый. Тётя Оля: "Вот дед умный. Лане нашёл жениха". А я реву: "Cопливый косолапый…"

Когда стали у них всё выгружать, дядя Алёша со старшим сыном стоят на крылечке, сын спрашивает:

— Тятя, тебе не жалко… этого всего?

— Нет. И ты не жалей.

— А как я теперь должен жить?

— А как все. Я стою и радуюсь. Вот сколько нажили, скольких людей накормим, скольких людей оденем. Сделай обет пока живой. Все до одного ключи подай. Это пришло время такое.

Семён, Терентия сын, внук дяди Алёши, шёл с действительной (пятидесятые годы), старичок на телеге его догнал…

— Далёко, дедушка?

— В Дубровное.

40 километров, всех 50 будет, ещё 10 километров пешком идти до нашей деревни.

— Ты чей там?

— Иванковых.

— Помню Иванковых. В раскулачку… чтобы поднять их добро, в своей деревне подвод не хватило, собрали подводы с трёх деревень, с одной нашей только восемьдесят подвод. С Дундино до Соломатово растянулся обоз.