Тэсс из рода д'Эрбервиллей. Джуд Незаметный

Он вдруг заметил, что разговаривает вслух, как бы беседуя с ними, словно актер в мелодраме, который обращается к зрителям по ту сторону рампы, и тут же замолк, сообразив, как это нелепо. Быть может, его бессвязные речи были услышаны каким-нибудь студентом или мыслителем, склонившимся над книгой в этих стенах, быть может, он поднял голову, подивившись, что это за голос и о чем он вещает. Только теперь Джуд заметил, что если говорить о существах из плоти и крови, то он один, исключая редких запоздалых горожан, разгуливает сейчас по этому древнему городу и, кажется, рискует схватить простуду.

Тут до него донесся голос из тьмы — голос совершенно земной и реальный:

— Что-то давненько вы здесь сидите, молодой человек! Замышляете что, а?

Голос принадлежал полисмену, который незаметно для Джуда следил за ним.

Джуд вернулся домой и лег спать, немного почитав перед сном об этих людях и том новом, что они поведали миру, — он прихватил с собой несколько книг, посвященных сынам университета. Когда он засыпал, ему слышалось, будто они бормочут те самые сакраментальные слова, которые он только что прочел, одни внятно, другие невнятно. Один из призраков (тот, что впоследствии оплакал Кристминстер как «родину безнадежных предприятий»^{152}, хотя Джуд об этом не вспомнил) обращался к городу с такими словами:

«Чудесный город! Древний и прекрасный, незатронутый бурной интеллектуальной жизнью нашего века, такой безмятежный!.. Неизъяснимые чары его неизменно влекут нас к нашей истинной цели, к идеалу, к совершенству».

Другой голос принадлежал поборнику хлебных законов^{153}, чья тень явилась Джуду в квадратном дворе с большим колоколом.

Джуду чудилось, будто сей дух произносит исторические слова своей знаменитой речи:

«Сэр, быть может, я не прав, но я полагаю, что мой долг перед родиной, которой угрожает голод, требует прибегнуть к средству, какое обычно используется при подобных обстоятельствах, а именно — открыть людям свободный доступ к продовольствию, откуда бы оно ни шло… Вы можете завтра же отнять у меня мой пост, но вы никогда не отнимете у меня сознания, что я воспользовался властью, мне вверенной, из побуждений честных и бескорыстных, а не из желания удовлетворить свое честолюбие и не из стремления к личной выгоде».

Потом заговорил лукавый автор бессмертной главы о христианстве^{154}:

«Как простим мы языческому миру философов косное равнодушие к доказательствам (чудесам), явленным Всемогущим?.. Мудрецы Греции и Рима, отвратившись от зрелища, вызывающего благоговейный трепет, не сумели увидеть каких-либо изменений в моральных и физических законах, управляющих миром».

Потом тень поэта, последнего из оптимистов:

Как создан мир для каждого из нас!^{155}

. . . . .
И каждый из людей приносит обновленье
В жизнь человечества по общему закону.

Потом один из трех энтузиастов, кои виделись ему только что, автор «Апологии»^{156}:

«Мой довод состоял в том… что абсолютная уверенность в истинах естественной теологии явилась результатом слияния взаимно совпадающих допущений… что допущения, которым недостает логической убедительности, не могут быть основой уверенности в истинности мышления».

Второй из них, отнюдь не полемист, шептал умиротворяюще:

К чему нам в жизни одиночества страшиться,^{157}

Коль каждый в смерти волей неба одинок?

Услышал он и несколько фраз, произнесенных призраком с мелкими чертами лица — благодушным Зрителем^{158}:

«Когда я гляжу на могилы великих, во мне умирает последняя капля зависти; когда я читаю эпитафии прекрасному, исчезают все необузданные желания; когда встречаюсь я у могильной плиты со скорбью родителей, сердце мое смягчается от сострадания; когда я вижу могилы самих родителей, я постигаю всю тщетность скорби о тех, за кем мы вскоре должны последовать».

И наконец, прозвучал кроткий голос прелата, под чьи знакомые мягкие рифмы, дорогие Джуду с раннего детства, он погрузился в сон:

Дай мне жить так, чтобы могила^{159}

Не больше, чем постель, страшила.
Дай умереть…

Он проснулся только утром. Призрачного прошлого и след простыл, все говорило о сегодняшнем дне. Он быстро сел на постели, думая, что проспал, потом воскликнул:

— Бог мой, я совсем забыл о моей хорошенькой кузине, о том, что она живет здесь!.. И о моем старом школьном учителе тоже!

О школьном учителе он вспомнил, пожалуй, с меньшим пылом, чем о кузине.

II

Необходимость подумать о реальной действительности, включая низменные заботы о куске хлеба, рассеяла ночную фантасмагорию и на какое-то время заставила Джуда похоронить высокие помыслы под грудой насущных дел. Надо было встать и идти искать работу — работу для рук, единственно настоящую работу, по мнению тех, кто ею занимается.