Тэсс из рода д'Эрбервиллей. Джуд Незаметный

Он начал понимать, что жизнь города представляет собою куда более волнующую, пеструю и богатую книгу человеческих судеб, чем жизнь колледжей. Эти мужчины и женщины, которых он видел перед своим мысленным взором, и были подлинным Кристминстером, хотя они мало что знали о Христе и соборе[19]. Такова ирония жизни. А постоянно меняющееся население из профессоров и студентов, которые знали и про Христа и про собор, кристминстерцами, собственно, и не было.

Он взглянул на часы и, продолжая размышлять в том же духе, дошел так до увеселительного заведения, где давался концерт-променад. Войдя, Джуд увидел зал, битком набитый молодыми приказчиками и продавщицами, солдатами, подмастерьями, одиннадцатилетними мальчишками с сигаретами во рту и женщинами легкого поведения из почтенного разряда тех, что занимаются своим искусством исключительно из любви к нему. Вот где была жизнь подлинного Кристминстера! Играл оркестр, публика разгуливала в толчее по залу, а на эстраде один за другим сменялись певцы, исполнявшие веселые песенки.

Однако над ним словно витал дух Сью, не позволяя ему любезничать и пить с бойкими девицами, которые заигрывали с ним, желая урвать от жизни немного радости. В десять он ушел; он направился домой окольным путем, чтобы пройти мимо ворот колледжа, глава которого ответил ему. Ворота были заперты, и, неожиданно для себя самого, Джуд достал из кармана кусок мела, который по роду занятий всегда носил с собой, и написал на стене:

«И у меня есть сердце, как у вас; не ниже я вас; и кто не знает того же?» (Иов, XII, 3).

VII

Дав выход своему презрению, он облегчил душу и на другое утро сам посмеялся над своей гордыней. Но невеселый это был смех. Он перечитал письмо ректора, и мудрость строк, вызвавшая у него сначала ярость, повергла его в тоску и уныние. Надо же было быть таким глупцом!

Потеряв цель в жизни — и в духовной и в личной, он никак не мог взяться за работу. Едва он смирялся с тем, что ему не суждено стать студентом, как покой его нарушали размышления о его безнадежной любви к Сью. Мысль о том, что единственную родственную душу, которая повстречалась на его пути, он потерял из-за своей женитьбы, преследовала его с такой мучительной неотступностью, что, не в силах больше ее выносить, он снова кинулся искать утешения в жизни подлинного Кристминстера. На этот раз он нашел его в мрачной, с низким потолком таверне, которая была широко известна среди местных знатоков и в лучшие времена привлекла бы его лишь своей необычностью. Он просидел здесь почти весь день, убеждая себя, что он человек порочный и ждать от него больше нечего.

К вечеру одни за другим начали появляться завсегдатаи, а Джуд все сидел и сидел в углу, хотя денег у него уже не оставалось и за целый день он съел лишь одно печенье. Он созерцал собирающихся с философским спокойствием заядлого пьяницы, который успел уже завести здесь дружков, а именно: Оловянного Тэйлора, разорившегося торговца церковной утварью, который в начале своей карьеры был, как видно, набожным человеком, а теперь богохульствовал чуть ли не на каждом слове; красноносого аукционера и двух таких же, как он сам, каменщиков, мастеров по готической резьбе, которых звали дядюшка Джим и дядюшка Джо. Еще сидели там несколько клерков, ученик портного по мантиям и стихарям, две дамочки, менявшие степень своей добродетели в зависимости от того, с кем водили компанию, одна по кличке «Приют Наслаждения», другая — «Веснушка»; несколько любителей скачек, которые были «в курсе» всех событий на ипподроме; заезжий актер и два бесшабашных молодых человека, которые оказались студентами последнего курса и мантии еще не носили. Они пробрались сюда тайком, чтобы переговорить кое с кем о собачьих гонках, и теперь курили короткие трубки и пили с упомянутыми любителями скачек, то и дело посматривая на часы.

Разговор стал общим. Разбирали по косточкам кристминстерское общество, выражали искреннее сочувствие донам, членам городского магистрата и прочим власть имущим и при этом широко и беспристрастно обсуждали, как бы им следовало вести себя и свои дела, чтобы заслужить уважение.

Джуд Фаули с заносчивостью и апломбом неглупого, но подвыпившего человека то и дело вставлял свои замечания; он столько лет преследовал одну цель, что, о чем бы ни говорили другие, он с одержимостью маньяка сводил все к разговору об учености и науках, причем свои собственные познания подчеркивал с настойчивостью, которой в трезвом состоянии сам устыдился бы.

— А мне наплевать на всех этих провостов, уорденов^{168}, ректоров и университетских магистров искусств, будь им неладно! — гремел он. — Подвернись только случай, уж я бы посадил их на место, я бы показал им такое, до чего они еще не доросли!

— Нет, вы только послушайте, что он говорит! — закричали из своего угла студенты, которые толковали между собой о собачьих гонках.