Тест на блондинку

Вот только прикоснуться к Леночкиной талии, когда пропускал её вперёд в раскрытую дверь, или сесть так, чтоб ощутить телом приятную тёплую плотность её бедра, я больше не старался. И не заикался больше про золотой гвоздь. Когда нечего было сказать, просто молча любовался Леной, по-прежнему охотился за её взглядом. Я наслаждался непритворным её смущением при этом, её нежной аурой и откровенно веселился, если удавалось заставить порозоветь Леночкины щёки. Вот странно: уже много раз я видел эту женщину, но каждого свидания ждал с нарастающим нетерпением. И нетерпение, и сами свидания с неизменным, состоящим из одного только оживления, вступлением: «Здравствуй, Борь! Как твои дела?.. Ой! Мне столько надо тебе рассказать!..» – и прощальным, лёгким, как майский пух тополей, скольжением её пальцев по моей блаженно растерянной, никогда не успевающей захлопнуться вовремя ладони – они так успешно противостояли моей тоске бесцельного и загнанного человека, что я учился уже всерьёз. Это было главное! Женщина-Лена нравилась мне всё больше и больше. Редкость, правда? Но склонять её к связи теперь, после прогулки по набережной, было всё равно что пытаться затащить в несвежую постель путеводную звезду. На звезде нужно только жениться. Делать её любовницей – значит, разрушать самого себя.

А вот о женитьбе на Лене у меня и мысли не шевельнулось. У Лены была её дочь, а у меня – давний опыт брачной жизни с женщиной по имени Галина, которая тоже была с ребёнком. Тщательно забытый опыт. Кроме резюме: все одинокие мамы требуют, в лучшем случае – хотят, чтобы их любили больше, чем они сами могут себе это позволить по отношению к вам. А подачки мне были не нужны.

В самом начале февраля Леночка позвонила снизу и сообщила, что ей срочно придётся уехать с мужем и Машкой к бывшей свекрови в Ижевск. Свекровь тяжело заболела, просила привезти внучку, а Лена не хотела отпускать девочку с отцом: боялась, что он увезёт её. Деньги на поездку свекровь прислала, осталось купить билеты, так что вся наша ласковая чепуха откладывается на месяц-полтора.

Я отпустил Леночку на удивление с лёгким сердцем. Пожелал ей счастливого пути. Работы в фирме было совсем мало. Я целыми днями сидел в прорабской за книгами, да ещё и деньги получал, небольшие, правда. Учёба моя набирала обороты.

До сессии оставалось меньше двух месяцев. Пора было заглянуть в альма-матер. Хвост по зарубежке висел за спиной. Помню, на свидание с Верой Юрьевной я решился поехать в отвратительную погоду. Последний настоящий натиск зимы. День был солнечный, но до того холодный, что носа на улицу высовывать не хотелось. Мороз на прощанье стоял градусов двенадцать, и серая грязь на грунтовке за воротами окаменела марсианскими рельефами, с каналами-колеями. Ровный и сильный восточный ветер переносил с места на место редкий снег. Снег всё время шевелился, переливался микроискрами на солнце, сбивался, отдыхая, в кучки у стен домов и стволов деревьев вместе с бумажками и жёлтыми сигаретными фильтрами и вновь завивался долгими змейками вдоль сухих тротуаров. Собака-горемыка, рыжая, с взбиваемой ветром шерстью, отрывала от земли у переполненных мусорных баков примерзшую сальную целлофановую дрянь. Растущие вдоль шоссе богатырские гледичии сцепились множеством щупалец с тысячами игл, тёрлись и боролись с треском и потерями: летели вниз мелкие ветки. Троллейбус четвёртого маршрута, с паром изо ртов, ледяными поручнями, с нехотя отворяющимися дверями и стёклами, заплывшими до середины мутной катарактой льда, классически напоминал карцер. Было много пустых сидений: при соприкосновении с ними седалища кровь в венах густела и приостанавливала свой бег. Двухэтажный корпус филфака непоколебимо высился среди мятущихся деревьев парка, изредка звенел сверкающей мембраной стекла и часто хлопал дверью: университетская жизнь продолжалась при любой погоде. Цоколь его с подветренной стороны по-рождественски заботливо был укутан снежной ватой.

Смелость моя умалялась всю дорогу в выстуженном теле, и в деканат, на второй этаж, я поднимался никакой. Опасное безразличие к собственной судьбе вновь овладевало мной. «Пусть не исполнится бессмысленная моя мечта, пусть я заберу документы или меня просто выгонят с четвёртого курса, как «не ликвидировавшего академической задолженности» – только бы не чувствовать рядом с собой сотрясающей равнодушной справедливости Максимовой и не видеть бестрепетной голубизны её глаз…» Так, в общем-то, позорно я думал. Однако ноги упрямо перешагивали вверх, через ступеньки: полз рядом по исцарапанной салатной панели солнечный отсвет совсем другого, безмятежного дня, совсем другие, сострадающие и суровые глаза кричали снизу вверх: «Боря, не смей!» – и тело моё покачивалось не от подъёма по крутой, едва окропленной пыльными окнами лестнице, а от ударов маленьких сжатых кулачков. В таком состоянии я добрался до деканата.