Тетрадь из сожженного гетто (Каунасское гетто глазами подростков)

Пакамачай стоял на маленькой, но очень бурной речке Камате. Рядом шумел лес. Место было живописное и тихое. Здесь я нашла приют до прихода Красной Армии, помогая в хозяйстве, выполняла разную посильную работу. Первое мое задание было отгонять скворцов. Я замещала собою пугало в большом вишневом саду с изумительно вкусными вишнями, которые пришлись по вкусу не только мне, но и скворцам. Мне дали две деревянные колотушки, и надо было ходить по саду и стучать ими. Скворцы вначале пугались, но вскоре привыкли. Зато я объедалась вишнями за обе щеки, благо петь меня не заставляли. Я полола цветы, ухаживала за пчелами и даже пробовала доить корову, но этот мой опыт кончился печально. Корова взбрыкнула, и драгоценное молоко разлилось. Мне очень нравилось сбивать масло. В деревянный сосуд вливала сливки, вставляла деревянный поршень, который долго двигала вверх-вниз, пока не образовывалось масло.

Часто вспоминала рассказ Петронеле о двух лягушках, которые упали в сливки. Одна из них сразу сдалась и погибла. Другая карабкалась по стенкам сосуда, шлепалась вниз, и опять карабкалась до тех пор пока не сбила масло, и выбралась наружу. Эту притчу рассказывала нам Петронеле на уроке истории.

Так протекала моя жизнь среди добрых людей, красивой природы и легкой работы.

Случались, конечно, неприятности и здесь, но, по сравнению с городом, это была тихая заводь пока не приблизился фронт. Бои то приближались, то откатывались куда-то. Изобретательный Пятрас повесил на одной и той же рамке двухсторонний портрет. С одной стороны смотрел ненавистный Гитлер, с другой — тиран и диктатор Сталин. И так, в зависимости от того какие войска были ближе, Пятрас переворачивал портреты.

Но в один не совсем прекрасный летний день Вера и Пятрас засобирались в дорогу. Они очень боялись большевиков и понимали, что Сибири не избежать. Тем более что брат Веры был сослан в ГУЛАГ еще в 1940 г.

Зуд «писательства» не оставил меня и здесь и, раздобыв толстую тетрадь в клетку, я опять начала почти каждый день записывать что с нами происходит. Этим записям я не придала форму дневника, ибо не могла обо всем писать откровенно, как в дневнике. Я все еще была вне закона, и об этом никто не должен догадываться, а тем более прочесть. Здесь привожу отрывок из этих записей.

Под небом, озаренным огнем. Пакамачай

28 июля-6 августа 1944 года.

По воле случая, летом 1944 г. я очутилась в имении Пакамачай. Имение находилось близко от литовско-латвийской границы. Недалеко от этого места шли бои. В спокойные минуты я записывала, что происходит с нами.

— Элянуте, — раздался голос снизу, — спустись.

Гремя клумпами, слетаю с лестницы и останавливаюсь возле жены управляющего Веры.

— Кончайте с Казей собирать вишни и выберите косточки. Уже последние вишни, если их не собрать, то скворцы поклюют.

— Хорошо, — отвечаю, и, взяв корзину, спускаюсь в сад.

Уже несколько месяцев я здесь. Я — это Элянуте Савицкайте. Так написано в моих фальшивых метриках. А вообще-то, я — совсем не я, ибо быть собой мне запрещено законами Третьего Рейха. Но в пятнадцать лет очень хочется жить.

Пакамачай — красивое имение, стоит на берегу небольшой, но быстротечной речки Камате. Рядом — лес.

Управляющие — Пятрас и его жена Вера — на редкость хорошие люди. Добры ко мне.

— Пятруте, где хозяйка? Я принесла ягоды…

Что тут творится! Вера и Пятрас складывают вещи в мешки, а старая, мать Пятраса, рыдает.

— Элянут, — говорит хозяйка, — русские у Пасвалиса, мы уезжаем. Хочешь бежать с нами?

— Что? — Я растерялась. Не знаю.

Вера добавляет:

— Остаетесь самая младшая и самая старшая — хозяйничайте! Ты — «Маленькая хозяйка большого дома».

У меня сжалось сердце. Они уезжают. О, Адонай, Адонай!..

— Но послушайте, если русские сегодня у Пасвалиса, то завтра утром они будут у нас, — говорю домочадцам.

— О, Боже! — охает Пятруте, рассказывают, что они очень жестокие, вырезают всех, сжигают все.

— Ax, перестаньте, Пятрут, за что нас будут убивать? Мы — рабочий люд.

— Иди ты, дитя, не рассуждай, еще ничего не понимаешь, схватит тебя какой-нибудь «русак», потащит в канаву, тогда будешь знать.

А, причиняешь мне боль горбатая ведьма. Хорошо, буду молчать.

Бум, бум, бим, бим, — стенные часы пробили четыре. Вскакиваю с кровати и выбегаю во двор. Русских еще нет? Бегу к дороге — никого не видно. Ну, зачем им ночью идти? Придут утром.

«Бум, бум, бум» — послышался близкий взрыв, и над лесом взвилось пламя…

Слышу, Балис говорит Марте:

— Увидите, госпожа, завтра здесь будут русские. Немец бежит…

— Ну, девчонка, что так поздно встала? Уже театр кончился, — приветствовала меня утром Марта.

«Девчонка» — это обращение всегда вызывает во мне горечь, и я чувствую к Марте неприязнь.

— Какой театр? — спрашиваю.

Вот, говорит, проехала по шоссе по направлению к Салочай немецкая армия.

— Пусть себе, не мое дело. Ну, а выстрелы еще слышны? Нет? Я слышала на рассвете, как весь дом сотрясался.

Вдруг близко раздался взрыв. Пауза. И воздух сотрясло мощное извержение ада. «Бум, бум» — бегу к дому.