Тезей (другой вариант перевода)

Его схватила такая спазма, что я забыл даже о землетрясении, казалось, он уже не задышит вновь… Но уже совсем черный, он перевернулся на колени и как-то сумел встать, воздел руки к небу… В горле забулькало, захрипело, и он громко крикнул: "О, Аполлон!.." Он качался, но стоял. Потом повернулся к человеку, принесшему его, и сказал хрипло, но уже твердо: "Благодарю тебя, Сирий. Можешь идти". Тот посмотрел на меня – я кивнул, и он ушел. Я помог мальчику снова сесть, опустился на колени возле… Он еще не начал говорить, когда меня коснулся какой-то холод, но я решил, что это землетрясение подходит…

– Теперь молчи, – говорю, – а то снова начнется.

– Я могу умереть. Я боялся раньше… – Он говорил осторожно, обращаясь со своим голосом, как с загнанной лошадью; он был очень слаб. – Но если успею сказать, то я могу умереть. Ипполит… за что ты его проклял… это неправда!..

– Молчи, с этим покончено. Боги будут судить…

– Так пусть они услышат меня!.. Пусть они меня удушат, если я лгу!..

Глаза его расширились, он снова стал ловить воздух; потом задышал спокойно, но дальше говорил шепотом, чтоб сберечь силы. Так, должно быть, выглядят грабители в царской гробнице: бледные и говорят шепотом.

– Он сказал "нет". Это она просила его, она… – Его пальцы скребли землю, – …в Афинах. Я слышал!..

Я смотрел, не глядя, прямо перед собой; и знал – рана смертельна. Скоро придет боль, скоро пойдет кровь… Мальчик протянул ко мне руку, и я взял ее, хоть почти не думал о нем в тот момент. Только бог может понять, сколько выстрадал он, не просто сын – критянин, для которого мать – это бог на земле…

Он помолчал, потом воровской голос зашептал дальше:

– Я тогда чуть не умер. Я и его ненавидел за то, как он обозвал ее тогда… Но он сказал мне после: "Я был не прав, что рассердился. Ведь она доверилась мне…" Он пришел ко мне на другой день, когда я заболел, и сказал, что просит у меня прощения. И еще сказал: "Не бойся, Акам. Я не скажу ни отцу, ни кому другому на земле. Я бы поклялся тебе в этом, но клятва богу значит больше; а я дал обет Асклепия, который связывает человека до самой смерти".

У меня не хватило сил даже на то, чтобы попросить его "Хватит", и он продолжал:

– Понимаешь, это была тайна ее болезни, потому он должен был ее хранить.

Передо мной возник образ той женщины. В синяках, как рабыня, и страх тоже рабский, и рабская ложь… Если б ее рассказ был правдой – она исцарапала бы ему лицо, укусила бы его… Его рваная туника, вырванные волосы – это она тянула его к себе, а не отталкивала; синяки на плечах и шее были знаками не похоти его, а гнева – так лев ярится, видя решетки западни со всех сторон… Когда она закричала, он схватил и тряс ее в слепом бешенстве, забыв свою силу; но я-то, я – как я мог этого не понять?!

– Он сказал мне, – голос мальчика окреп, – мы с тобой уедем вместе и будем гостями Аполлона. Всякое зло – это болезнь, а Его музыка излечивает… В Эпидавре всё будет хорошо.

Я встал. Голова у меня кружилась, ноги дрожали… От гладкого маслянистого моря мутило страшнее, чем от любого шторма… И вдоль берега этого кошмарного моря шла дорога: дорога в Эпидавр.

– Отец, это правда, я клянусь!.. Клянусь, если я лгу – пусть Аполлон убьет меня своей стрелой! Это правда!.. Скорее, отец, останови землетрясение!

Ужас охватил меня.

– Я не бог!!! – кричу.

Но его темные глаза не отрывались от меня, и это были не только его глаза: он бросил вызов смерти, он принес в жертву свой страх, – и эта святость еще жила в нем, бог в нем взывал к богу во мне… Но в душе моей больше не было бога, который мог бы ответить, – лишь боль земли я чувствовал…

– Оставайся тут, где лежишь, – сказал я. – Я найду его.

Побежал вниз по склону через оливы, скликая на ходу своих людей; они топали следом с лицами, перекошенными страхом… Через плечо я успел увидеть, что старый борец поднимается к мальчику. Тот сидел спокойно. Не знаю, какие внутренние путы порвались в нем в тот день, но с тех пор приступы становились всё короче и слабее, а теперь – когда он повзрослел прошли совсем…

Внизу в загоне лошадей привязывали к кольям, чтоб они не разбежались, когда задрожит земля. Большинство из них ржали и бились на привязях, но я выбрал спокойную пару и крикнул, чтобы подали гоночную колесницу. Впервые, сколько себя помню, я перед землетрясением повысил голос.

Когда я погнал их вниз к берегу, то не чувствовал ни страха, ни трепета – только что-то странное, вроде сильной лихорадки. И кони тоже чуяли это во мне, они рвались вперед без кнута, словно хотели убежать от меня… Я и сам хотел.

Еще есть время, я думал, все-таки еще есть. Он уехал – как давно?.. За это время можно натянуть струны и настроить лиру, или вывести корабль из бухты, или проехать несколько поворотов вдоль дороги… А скоро начнется?..

С трудом пробираясь по мокрой грязной равнине, я вспомнил, как он прислал мне девушку-рабыню; иначе, поссорившись с Федрой, я мог узнать правду… Он боялся за меня и за своего брата, – а опасность для себя самого разглядел слишком поздно, таких вещей он не умел предвидеть…