Тезей (другой вариант перевода)

Она всегда позволяла себе разные вольности, и никто на нее не сердился за это: старушка ведь!.. Я улыбнулся:

– В Элевсин, – говорю.

– А чем Афины не хороши?

– Афины ? – говорю. – Отчего же, всем хороши.

Отец дал мне две прекрасные комнаты, их стены заново расписали – там были конные воины и несколько очень хороших львов; такие львы, что я сохранил их и поныне.

– Афины замечательный город, – говорю, – но в Элевсине у меня работа, и я должен ее делать.

Она сняла мою руку с края ванны и повернула ладонью вверх.

– Беспокойная рука. За всё берется, ничего не оставляет в покое… Погоди, Пастырь Народа, погоди немного, боги пошлют этой руке много работы. Имей терпение со своим отцом. Он долго ждал возможности сказать: "Вот мой сын" – долго ждал и теперь хочет прожить тридцать лет за год… Будь с ним терпелив, у тебя много времени впереди.

Я выдернул руку.

– Ты что мелешь, старая сова?! Ему еще тридцать лет надо прожить, чтобы стать таким, как ты, а ты еще десяток проживешь. Пока боги пошлют за ним – я сам, быть может, стану таким, как он сейчас. Ты что – зла ему желаешь? Потом мне стало жалко ее. – Конечно, – говорю, – не желаешь. Но не стоит тебе болтать, хоть ты и не думаешь ничего плохого.

Она глянула на меня из-под опущенных век, пристально так…

– Не тревожься, Пастырь Афин, ты дорог богам. Боги тебя охранят.

– Меня? – Я удивился. А она уже исчезла. Она была самой старой во Дворце и уже выживала из ума; так всем казалось, и я тогда тоже так думал.

Весна расцветала – на черных виноградных лозах пробились нежно-зеленые почки, закуковали кукушки в лесах… И отец однажды сказал:

– Сын мой, ведь ты, наверно, родился примерно в это время года.

– Да, – говорю, – во второй четверти четвертого месяца.

Так говорила мать.

Он ударил кулаком по ладони…

– Слушай, так что же мы?! Я должен устроить пир в твою честь. Если бы мать была здесь!.. Но мы не можем ее ждать: все Афины знают, когда я был в Трезене; если мы не празднуем твое рождение в этом месяце, значит ты не мой сын. Да, конечно ж не мудрено, что я забыл: ты повзрослел раньше времени, а я не знал тебя в детстве… Это будет заодно и твой победный пир.

Я подумал о матери – и говорю:

– Мы можем принести жертвы в день рождения, а пир устроить позже, когда мать приедет.

– Нет, – говорит, – это не годится. Тогда подойдет время дани, и народу будет не до праздников.

С этой войной, и со всем что произошло за последнее время – я забыл, какую дань он имел в виду; и его спросить забыл, задумавшись о матери.

В тот день я поднялся рано, но отец был уже на ногах. Жрец Аполлона причесал меня и обрил щеки и подбородок. Оказалось, что на лице много волос, больше чем я думал,- было что посвятить Аполлону, -просто светлые, обожженные солнцем, они были почти незаметны.

Отец, улыбаясь, сказал, что хочет мне показать кое-что, и повел меня к конюшне. Конюхи распахнули ворота – за ними стояла колесница. Новая, из темного гладкого кипариса, с инкрустацией слоновой кости, с серебряными ободами на колесах… Чудо что за колесница! Отец рассмеялся:

– Хороша? – спрашивает. – Проверь чеку на осях!..

Уж на этот раз там точно был не воск.

Это был такой подарок – я и мечтать о таком не мог! Я опустился на одно колено, прижал его руку себе ко лбу… А он говорит:

– Зачем такая спешка! Ты же еще не видал коней – вдруг не понравятся?

Какие были кони! Вороные оба, оба с белыми звездами на лбу, сильные, гладкие… Сыновья северного ветра, точно.

Отец радостно потирал руки:

– Мы их заводили сюда осторо-о-ожненько!.. Как Гермес Хитроумный уводил бычков Аполлона. Колесницу – когда ты был в Элевсине; а коней – нынче утром, пока ты спал.

Очень это было трогательно, как отец старался – готовил мне сюрприз, как ребенку.

– Отец, – говорю, – их надо вывести. Заканчивай свои дела пораньше – я буду твоим колесничим.

Так мы и договорились: после обрядов едем в Пайонию, что под Гиметтской горой.

На склонах вокруг храма Аполлона нас ожидала большая толпа. Кроме афинских вождей на праздник были приглашены и все влиятельные люди Элевсина; а уж Товарищи – само собой там были. Когда жрец стал изучать внутренности убитой жертвы – а он долго этим занимался, – что-то случилось. Среди афинян пошел какой-то гул, – будто новость какую-то передавали друг другу, – и все мрачнели при этом, словно туча солнце закрывала. Я вообще-то такой – мне всегда надо знать, что происходит вокруг; но в тот момент не мог уйти со своего места и спросить, а потом мы пошли приносить жертвы Посейдону и Матери в домашнем святилище… Когда все обряды были закончены, я хотел поговорить с отцом, но он куда-то ушел… Я решил, что он пошел заканчивать свои дела на тот день, как мы договорились.