Тезей

— Может быть, оттого, что нас так много, мы ничего не можем наладить? — вздохнул он. — Представь, во времена Крона людей было мало, и задачи были проще. И любили они друг друга естественно, как душа любит душу. Оттого и говорили про них: золотой век. И тогда не было обыденного, — воодушевляясь, продолжал он. — Обыденное появилось тогда, когда группы людей стали отделяться друг от друга. Пространства, образовавшиеся между ними, и есть обыденное.

— Хорошо говоришь, Поликарпик, — усмехнулся Тезей.

— Да… — Поликарп согласно кивнул старшему брату. — Мы с тобой, как весы. То ты опускаешь свою чашу, то я…

— Не боги мы с тобой, Поликарпик.

— Не боги, — повторил младший брат. — Ах, — вырвалось у него, — этот вечный грех творящего смертного… Творение — благо, но нам ничто не дано завершить. Так, когда уже ничего не прибавишь. Сиди, понимаешь, и любуйся.

— И оно тоже будет любоваться тобой.

— Нет, затем оно будет меняться, но только само.

— Значит, толчок все-таки нужен.

— Нужен… Вводи свою Афродиту Небесную.

Так беседовали друг с другом молодые мужчины. У женщин же состоялся иной разговор.

— Что ты собираешься делать с Тезеем? — спросила Лаодика.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что у вас произошло, не меняет твоих планов?

— Нет, не меняет.

— Значит, ты скоро уедешь?

— Да, но я оставлю здесь часть себя.

— Сама уедешь, а часть себя оставишь, — уточнила Лаодика.

— Ты хочешь, чтобы я вся здесь осталась?

— Нет, не хочу.

— Ты считаешь, что я в чем-нибудь не права?

— Нет, не считаю… Каждому свое.

— Есть ли свое у каждого?

— Ты считаешь, если кто-то сидит на месте, то он обманывается в том, что у него есть что-то свое.

— А если он у этого своего сидит, как на цепи.

— Но человеком он остается.

— Я не хочу быть таким человеком… Ты-то можешь понять. Ты бросила все и остаешься со своим Поликарпом. Но разве ты не можешь понять, что любовь — это сама внезапность и сама свобода? И…И…Она подхватывает человека, но потом человек становится тяжел для нее, и она его оставляет. Нас притягивает к жизни земной, а любовь не от мира сего.

— Но мой муж находится в этом мире, потому и я нахожусь, где он.

— Можно подумать, что ты при этом не порабощаешь его собою.

— Я его и защищаю.

— От чего?

— От всего… В том числе и от того, как люди устраивают свою общую жизнь.

— Да, — по-своему согласилась Герофила, — любовь — враг этой жизни.

— Как можно судить о том, что не от мира сего?

— Об этом не надо судить. Это надо чувствовать… Ты бы подумала, почему семья — кирпич в стене общества, а любовь все-таки нет.

— Разве избавишься от текущего, передвигаясь с места на место?

— В какой-то степени… И… — Герофила улыбнулась, — на одном месте долго не любится. Привычки мешают… Передвигаясь, ты больше свободен… И любовь свободна.

— Неужто все это правда?

— Лаодика, не мне тебе говорить, что по-своему женщина менее правдива, чем мужчина. Так уж устроилась жизнь. Но зачем лгать самой себе.

— Чувство мешает лгать.

— Правильно, — согласилась Герофила, — значит, тем более: любовь может быть только свободной.

— И потому надо двигаться по этой земле?

— Вы с Поликарпиком тоже здесь долго не задержитесь.

— Но я просто следом за ним поеду… И вообще, — добавила Лаодика — первоначало мира было мужским.

— Потому он такой и неустроенный.

— Он такой, какой есть.

— Вот и выходит, — вздохнула Герофила, — ты женщина, а я дева.

И Лаодика тоже вздохнула.

— Может быть, в каждой из нас дева спорит с женщиной, — предположила она.

Странно, что то и дело возражая друг другу, говоря о разном, эти две женщины прекрасно понимали друг друга.

Но надо же и голову поднять
От женского загадочного лика
К рисункам неба, где пустынно, дико
Для глаз земных, где чопорная знать

Светил о нас и не желает знать,
Не надо ей… Но, может, лишь до срока?
Ах, этих глаз земная поволока!
Попробуй у нее меня отнять.

Расплавленный, охваченный всецело
И сладостью, и жарким зовом тела…
Вот выбрался… И над тобой опять

Простор небес — пустынная дорога.
И чем тогда, скажите, ради бога,
Рожденному пустоты заполнять?