Тезей

— Мальчик мой, — обратилась Амфитрида к Тезею, — здесь и поговорить толком не дадут… Но знай, Тезей, что бы ни случилось: твое дело — сама жизнь. Не теряй ощущения, что ты, словно прародитель, носишь плод жизни в себе. Не теряйся, не падай духом, ты все равно дойдешь до сути назначенного тебе… Даже если сорвешься…

А свадьба продолжалась. Но смертные уже кучковались на своей стороне застолья. А бессмертные перемещались на свою половину, ближе к двенадцати богам-олимпийцам. Чувствовалось, что скоро им вместе с наядами и нереидами предстояло исчезнуть в светящемся за тронным полукругом коридоре…

Для тех, кто свой удел готов принять,
Творенье — есть преображенье слова.
И слушать сотворенное готово,
Чтоб вновь за глухоту себе пенять.

И звуки, словно призрак, отгонять.
Порочна дева… Но, — я много хуже.
Небесный отблеск для земного мужа?
Но как ему потом его унять…

Сгорит, не вспомнив, где же это пламя
Он видел? Что всегда владеет нами?
И чьи во тьме смыкаются уста?

Откуда веет то теплом, то хладом?
Что скрыто за отсутствующим взглядом?
Забывчивость — врожденная черта.

Хотя Тезей с помощью Гермеса вернулся в Афины, можно сказать, в единый миг и сама свадьба в пещере кентавра Хирона длилась не более дня, с утра до заката, на земле, в Аттике, да и во всем греческом мире прошло около десяти суток. Такой перепад во времен между божественными сферами и тем, что оставалось под небесами, естествен. Вроде бы десяток дней — срок не такой уж значительный. Пустяки какие-то. Даже для короткой человеческой жизни. Однако в Афинах что-то опять переменилось. И в то утро, когда Тезей вернулся в Акрополь, город он увидел иным, чем тогда, когда покидал его.

И понял Тезей: десять дней — может быть и мало, и много. Главное, что он исчез неведомо куда, как испарился. Люди могли думать, что угодно — спрятался в своем Акрополе, или, может, заболел чем нехорошим, даже если просто заболел, что тоже нехорошо, можно было бы и сообщить гражданам. Всяческие слухи поползли по Афинам. Вот и друзья молодого царя ходят какие-то смурные, словно невыспавшиеся. Сами не свои, одним словом. Хотя своими-то, оказывается, в городе их мало кто считал и раньше. Делать-то ничего не умеют. Одни разговоры.

Именно отсутствие Тезея стало причиной того, что Афины, девять дней ничего не понимавшие, проснулись на десятый в очень плохом для Тезея настрое.

По городу бродили настроения, противоречащие планам молодого царя. Особенно потому, что кто-то из молодых и образованных аристократов перебежал от Тезея на сторону защитников дедовских устоев. И кто-то также — из лучших людей города постарше. И кто-то даже из отцов города. Отцы города, правда, и не старались разобраться, чем же загорелись их дети, быстро утомились от головоломных с тонкостями рассуждений, словно запутавшихся в парусах суден, приплывавших к берегам Аттики из передового Востока. Но наверняка перебежчиков поддерживали эмоционально. Действительно, мол, сыны, набрались вы всяческих умственных глупостей. Может, даже еще раньше, из-за попустительства безвольного земного отца Тезея — Эгея — ведь именно при нем и начали в основном подплывать к Фалерам иноземные корабли.

Тезей рассуждал сам с собой: Менестей молчалив и сильно себе на уме — не полезет против царя. Клеон, этот защитник дедовского уклада, слишком прямолинеен и, куда деться, туповат. Тоже не пойдет втихаря. Надо думать, тут действует кто-то третий. Третий, кто на короткое время, как думает он теперь, обольщенный лакомствами лукавых знаний, научившийся красноречивости, но не успевший испортиться, слава отеческим богам, не забывший аттической простоты и прямодушия. Наверное, думает теперь, что он — верное дитя предков своих. Есть ведь у настоящих афинян хорошие дети. Не вывелись, хвала Афине с Артемидой.

Как это: каждый свободен, и делай, что хочешь? Каждый волен тянуть в свою сторону? А надо же наоборот, единодушие нужно, чтобы вся упряжка двигалась ровно. Иначе, что с Аттикой станет? Кто это отменял? Никто. Жизнь бедна и монотонна? Зато все и вся на месте, спокойно.

Вот какие иносказания пошли в ход. И еще: конечно, людишки, возжелавшие разнообразия в жизни, то-есть возжелавшие богатства, иной раз, может быть, и неплохи сами по себе и порядочны по природе своей, однако, кроме купцов, перекупщиков, корабельщиков, появляются бесчисленные прислужники и лизоблюды. А из тех, которые похрабрей, — разбойники, драчуны, подрыватели стен, святотатцы. Тирания вольнолюбцев все под себя подомнет. Особенно если волю будут иметь пришельцы. Из каких-нибудь Трезен, например. Вот уж счастья-то будет навалом.