The Story of Civilization 04

Было бы ошибкой представлять Юлиана как вольнодумца, заменившего миф разумом. Он осуждал атеизм как зверство,42 и преподавал такие сверхъестественные доктрины, которые можно найти в любом вероучении. Редко какой человек сочинял такую бессмыслицу, как в гимне Юлиана солнцу. Он принимал неоплатоническую троицу, отождествлял творческие архетипические Идеи Платона с разумом Бога, считал их посредником Логоса или Мудрости, с помощью которой было создано все сущее, и смотрел на мир материи и тела как на дьявольское препятствие на пути к добродетели и освобождению заключенной в нем души. Через благочестие, доброту и философию душа могла освободиться, подняться до созерцания духовных реальностей и законов и таким образом погрузиться в Логос, возможно, в самого Бога. Божества политеизма, по мнению Юлиана, были безличными силами; он не мог принять их в их популярных антропоморфных формах; но он знал, что люди редко доходят до абстракций философа или мистических видений святого. На публике и в частном порядке он практиковал старые ритуалы и принес в жертву богам столько животных, что даже его поклонники краснели за его холокосты.43 Во время своих походов против Персии он регулярно обращался к предзнаменованиям, как римские генералы, и внимательно слушал толкователей своих снов. Похоже, он не доверял колдовству Максима.

Как и всякий реформатор, он считал, что мир нуждается в нравственном обновлении, и для этого он разработал не просто внешнее законодательство, а религиозный подход к внутренним сердцам людей. Его глубоко тронул символизм мистерий в Элевсисе и Эфесе; ни одна церемония не казалась ему более подходящей для того, чтобы вдохновить на новую и более благородную жизнь; он надеялся, что эти впечатляющие обряды инициации и посвящения могут быть распространены среди немногих аристократов на большую часть народа. По словам Либания, "он желал, чтобы его называли скорее священником, чем императором".44 Он завидовал церковной иерархии христианства, его преданным священникам и женщинам, общинности его богослужения, обязывающей убедительности его благотворительности. Он был не прочь подражать лучшим сторонам религии, которую надеялся вытеснить и уничтожить. Он призвал новую кровь в языческое жречество, организовал языческую церковь со своим главой и призвал свое духовенство соперничать и превосходить христианское служение в обучении народа, раздаче милостыни бедным, гостеприимстве чужестранцам и подаче примеров хорошей жизни.45 Он основал в каждом городе школы, где читал лекции и излагал языческую веру. Своим языческим священникам он писал, как Франциск своим собратьям-монахам:

Ведите себя со мной так, как, по вашему мнению, я должен вести себя с вами; если хотите, давайте заключим договор, согласно которому я буду указывать вам на свои взгляды относительно всех ваших дел, а вы в свою очередь будете делать то же самое для меня относительно моих высказываний и поступков. Ничто, на мой взгляд, не может быть более ценным для нас, чем эта взаимность....46 Мы должны делиться своими деньгами со всеми людьми, но в большей степени с добрыми, беспомощными и бедными. И я утверждаю, хотя это и покажется парадоксальным, что благочестивым поступком было бы делиться одеждой и пищей даже со злыми людьми. Ведь мы отдаем именно человечность человека, а не его моральный облик.47