The Strange Death of Europe: Immigration, Identity, Islam

Например, дилемма, которую в 1960-х годах поставил Эрнст-Вольфганг Бёкенфёрде: "Существует ли свободное секуляризованное государство на основе нормативных предпосылок, которые оно само не может гарантировать?" 2 В нашем обществе редко можно услышать, чтобы этот вопрос даже поднимался. Возможно, мы чувствуем, что ответ "да", но не знаем, что делать в этом случае. Если наши свободы и вольности необычны и на самом деле проистекают из убеждений, которые мы оставили, что нам с этим делать? Один из ответов, который доминировал в Европе в последние годы прошлого века, заключался в отрицании этой истории, настаивании на том, что то, что мы имеем, - это нормально, и забвении трагических фактов цивилизации и жизни. Умные и культурные люди, казалось, считали своим долгом не поддерживать и защищать культуру, в которой они выросли, а скорее отрицать ее, нападать на нее или иным образом низводить ее. Все это время вокруг нас рос новый ориентализм: "Мы можем плохо думать о себе, но мы готовы думать исключительно хорошо о любом другом".

Затем, в какой-то момент последнего десятилетия, ветер мнений начал поначалу осторожно дуть в противоположном направлении. Они начали подтверждать то, что ренегаты и диссиденты предлагали в послевоенные десятилетия, и нехотя признавать, что западные либеральные общества на самом деле могут быть чем-то обязаны религии, на основе которой они возникли. Это признание было сделано не потому, что изменились доказательства: эти доказательства были всегда. Изменилось лишь растущее понимание того, что другие культуры, которые теперь все чаще встречаются среди нас, не разделяют всех наших страстей, предрассудков и предубеждений. Попытка притвориться, что то, во что верили и что практиковали в современной Европе, является нормальным, получила множество ударов. Через несколько довольно неожиданных моментов обучения - террористический акт здесь, убийство "во имя чести" там, несколько карикатур в другом месте - пришло осознание того, что не все, кто приехал в наши общества, разделяют наши взгляды. Они не разделяли наши взгляды на равенство между полами. Они не разделяли наших взглядов на примат разума над откровением. И они не разделяли наши взгляды на свободу и вольность. Говоря иначе, необычное европейское поселение, возникшее на основе Древней Греции и Рима, стимулированное христианской религией и усовершенствованное в огне эпохи Просвещения, оказалось весьма специфическим наследством.

Хотя многие западноевропейцы долгие годы сопротивлялись этой истине или ее последствиям, осознание все равно пришло. И хотя некоторые все еще сопротивляются, в большинстве стран стало возможным признать, что культура прав человека, например, в большей степени обязана вероучению, проповедуемому Иисусом из Назарета, чем, скажем, Мухаммеду. Одним из результатов этого открытия стало желание лучше узнать наши собственные традиции. Но, открыв вопрос, оно его не решает. Ведь вопрос о том, насколько устойчива эта общественная позиция без привязки к породившим ее верованиям, остается для Европы глубоко актуальным и тревожным. Если вы принадлежите к какой-то традиции, это не значит, что вы будете верить в то, во что верили те, кто эту традицию заложил, даже если вам нравятся и восхищают ее результаты. Люди не могут заставить себя искренне верить, и, возможно, именно поэтому мы не задаемся этими глубокими вопросами. Не только потому, что не верим ответам, которые давали на них раньше, но и потому, что чувствуем, что находимся в каком-то промежуточном периоде своего развития и что наши ответы могут вот-вот измениться. В конце концов, как долго может просуществовать общество, если оно оторвалось от своего основополагающего источника и движущей силы? Возможно, мы находимся в процессе выяснения этого.