The Worlds I See

"С чего бы мне начать? Кампус похож на что-то из сна, в кафетерии больше вариантов еды, чем я когда-либо видела в своей жизни, и - о! о! - у меня есть соседка по комнате! Но, правда, вы не поверите, что сегодня подали на обед".

"Значит, ваши первые впечатления почти все... связаны с едой?" Он рассмеялся. "А как насчет общежития?"

"Забавно, но многие жаловались на то, что комнаты для первокурсников маленькие. Честно говоря, моя комната на пару квадратных футов больше, чем наша квартира в Парсиппани".

Я прибыл в мир, который едва ли казался реальным. В течение, наверное, двадцати минут мистер Сабелла терпеливо слушал, как я рассказывал о многочисленных чудесах Лиги плюща - по крайней мере, о тех, с которыми я познакомился за первые пять дней - от подлинной роскоши вроде обширной художественной коллекции кампуса до удобств, способных произвести впечатление на тех из нас, кто учится на милость финансовой помощи, вроде того, что в наших общежитиях были установлены индивидуальные телефоны и почтовые ящики.

Кроме того, здесь царило научное волшебство. Когда я шел на свой самый первый семинар по биологии, я проходил мимо двери в лабораторию со стеклянным стеклом, которое можно было принять за окно в мои дневные сны: исследователи в защитных очках и белых халатах, ассистенты, переправляющие образцы к оборудованию, настолько сложному, что оно выглядело как что-то из фильма, и стены, увешанные плакатами с кратким изложением результатов и выводов.

Здесь было так много интересного, но именно многочисленные библиотеки кампуса по-настоящему захватили мое сердце. Флагманская библиотека Файерстоун возвышалась над всеми, как по росту, так и по духу, обладая масштабом и красотой, в которые просто невозможно поверить. Но именно библиотека математики и физики, расположенная на цокольном этаже, притягивала меня чаще всего. То, чего ей не хватало в архитектурном величии, она с лихвой компенсировала научными изысками. Начиная со студентов, занимающихся круглосуточно, и заканчивая впечатляющей коллекцией текстов, я понимал, что нахожусь в присутствии чего-то трансцендентного. Это был дом, причем мгновенно.

Принстон стал для меня первым глотком по-настоящему свежего воздуха с тех пор, как я приехал в Америку, хотя втягивал я его постепенно. Будучи иммигрантом, я не мог избавиться от ощущения, что от меня ждут - даже обязывают - рассматривать мою стипендию как экономический спасательный круг: вход в прибыльную область, такую как медицина, финансы или инженерия, и, таким образом, спасение от жизни на задворках общества. С логикой спорить было невозможно. Возможность бескомпромиссно обеспечивать своих родителей было трудно отбросить.

В противовес этому хору прагматизма внутри меня звучал голос, не громче шепота, но неутомимый, умолявший меня побороть искру любопытства, которую я чувствовал с детства, изучая физику в школе, возможно, самой главной в ее современном наследии. Это был чисто эмоциональный призыв, непрактичный по своей сути, но от его влияния было не уйти. Независимо от того, что может ждать меня за пределами следующих четырех лет, я не мог представить, что проведу их как-то иначе.

Мой внутренний голос был не единственным источником уверенности. Несмотря на почти убогую жизнь моей матери в Америке и рутинную работу, которая, казалось, занимала все ее свободное время с момента нашего приезда, она оставалась тверда в том, что мою страсть к науке нельзя игнорировать. Годы лишений не изменили ее. Она была все той же невоспетым интеллектуалом, который в детстве поощрял меня читать классику, скромным, но непоколебимым, даже в трясине неизбежной, как казалось, бедности. Мой отец, в свою очередь, согласился без колебаний. Это была поддержка, которая не имела смысла ни для кого, кроме нас, - конечно, не для друзей, которых мы завели в общине иммигрантов Парсиппани и которые рассматривали мое решение как пустой лотерейный билет, - но этого было достаточно.

Если бы я нуждался в дополнительной поддержке, то нашел бы ее в окружающей обстановке, особенно когда сделал первые шаги в лекционный зал по физике. Он был просторным, с впечатляюще высоким потолком, поддерживаемым мягко изогнутыми стропилами. Скамьи из твердых пород дерева спускались от моего места в дверном проеме к месту, где, как на сцене, ожидающей своего исполнителя, вскоре должен был стоять профессор. Стену покрывали доски, намного больше тех, что я видел в школе, все еще измазанные призраками уравнений предыдущих лекций. И на все это смотрели окна, освещавшие комнату бледными колоннами естественного света.

Сердце колотилось в ритме, примерно вдвое превышающем скорость моих шагов, пока я пробиралась к свободному месту. Куда бы я ни посмотрел, я видел студентов, которые, казалось, знали что-то, чего не знал я. Они сидели, стояли и разговаривали так, словно им принадлежало это место. Наконец, как только я нашел место, где можно было сесть, появился профессор. В зале воцарилась тишина.