Theatrum mundi. Подвижный лексикон

Все эти примеры нам нужны для того, чтобы мы могли вслушаться в речь, – ведь так звучит наша тема. На этом этапе нам важно понять, каков, собственно, статус этой речи. Несмотря на то что это вроде бы высказывания, которые можно записать за кем-то конкретно – по видимости индивидуальные высказывания, – я тем не менее исхожу из другого понимания. Это речь, которая не принадлежит никому по отдельности. Продлевая эту мысль, можно предположить, что это особый тип речи, который является речью-действием, если мы исходим из того, что именно массовое действие заявляет о себе через речь, становясь для нас видимым, доступным, осязаемым благодаря потенциально бесконечной серии высказываний – множественных, разнородных, разлетевшихся на мелкие осколки. Ведь не секрет, что сегодня действует масса. Это, по моему убеждению, ключевой тезис как для XX, так и для XXI века, хотя осознание появления и выхода на авансцену массы как движущей силы истории произошло еще в XIX столетии. И это понимали теоретики, внимательные к ходу экономических и политических процессов. Первым в их ряду стоит, конечно, Маркс[263].

Массы – это уже не индивид. Мы должны отдавать себе в этом отчет, потому что мы привыкли обо всем – о себе, о театре, о любимом и нелюбимом – думать в сугубо индивидуальных терминах – я, мое, не мое. Однако в данном случае необходимо сменить ракурс и подумать о высказываниях как о проявлении того, что заведомо охватывается коллективом. Но коллективом не оформленным, не закрепленным институционально, а представляющим собой некоторую общность. Вообразим голос, не принадлежащий никому в отдельности, и одновременно голос всех. Поэтому такие высказывания невозможно и не нужно индивидуализировать.

Все это, бесспорно, очень важно для понимания того, куда смещаются современные протестные движения. А они, в свою очередь, наводят на мысль о том, как трансформируется понятие революции. Для нас революция в историческом смысле этого слова – прежде всего и главным образом насилие. У меня нет готовой теории революции, какой я могла бы с ходу поделиться. Однако речь массы, заявившей о себе на исторической арене относительно недавно, помогает нам поставить заново проблему революции. Как показывает практика, сегодня мы в основном имеем дело с революциями ненасильственными. Это те самые революции, которые у нас определяют как цветные, хотя приходится признать, что это не более чем пропагандистский штамп, поскольку речь идет о низовых движениях, о динамике совместно действующих сегодня масс.

Если немного углубиться в тему, то можно вспомнить, как ряд философов Нового времени, занимавшихся политической теорией, уже тогда высказывались о том, что такое «многие» – «многие», которые становятся активной силой на политической сцене при разных обстоятельствах. Страх перед этими «многими», перед тем, что иные называли «чернью», испытывал и Томас Гоббс. Он чурался народных масс, пренебрежительно именуя их «толпой». Это очень точный перевод с английского, но слово-то одно, в каком бы смысле оно ни употреблялось. И слово это «multitude». У Гоббса оно действительно означает толпу, потому что он дает массе следующее хлесткое определение: «the dirt and dregs of men», «грязь и подонки людские»[264]. Как видим, Гоббс не скрывает своего резко отрицательного отношения. Спонтанному, стихийному движению толпы – а это то, что сегодня и есть наша политика, наша повседневность, сама наша политическая жизнь, – он противопоставляет понятие «народ». Народ – это некое единство, коррелирующее в его сознании с понятием «государство». Итак, мы видим, как на заре Нового времени возникает дихотомия «масса – народ»[265].

Но есть другой мыслитель, вступающий в полемику с Гоббсом, правда, не прямую, а заочную. Мыслитель этот – Бенедикт Спиноза. Спиноза использует то же самое понятие. Однако пишет он по-латыни, и в его сочинениях фигурирует «multitudo», которое у нас учтиво переводят как «массы», «народные массы». Это в принципе правильно, поскольку у Спинозы совершенно другой образ того, кто и как делает политику и на основании чего складывается общество. Стоит ли говорить, насколько важно обращаться к таким философским подсказкам? Это нужно делать с помощью комментаторов, конечно, потому что хотя такие тексты и трудно читать без подготовки, в них все-таки можно найти ключ к пониманию того, что происходит сегодня. И связано это, в частности, с тем, что Спиноза – не психологический мыслитель. В XVII веке не было науки психологии. Конечно, существовало представление о философском субъекте. Однако субъект и «я» – вовсе не одно и то же. И если представление о философском субъекте уже сформировалось, то еще не было психологического «я», и за ним еще не было закреплено никакой ценности, что случится намного позднее.