Не дослушав плачущей виолыи забыв, что продолжалась мессаиз собора выйдя догоресса,опустилась на скамью гондолы.Праздник был томительно хвалебен,ей хотелось зарева закатасвежего, как зрелая граната,яркого, как петушиный гребень.И в порыве дикого каприза,потеряв трех герцогов из свиты,отдавала шею и ланитыпоцелуям женственного бриза…Вдалеке раскинулись лагуны,а до слез влюбленные поэтысочиняли скучные сонеты,ударяя яростью о струны.А потом, вернувшись слишком раново дворец извивами канала,принести велела два бокалатонко отшлифованных в Мурано.И под звук далекой серенады,запретив улыбки и вопросы,распустила вьющиеся косы,темные, как ночь Шахерезады.И смеялась, жемчугом играя,в хрустале отравленная пена…Было тихо, лишь у гобеленараздавался шепот попугая.И с неясной сказкою во взореГоворила, чувствуя румянец:«Не придешь, о гордый иностранец,Любоваться мною, как в соборе?»январь 1915«Мы тоже те, чья кровь обречена…»
Мы тоже те, чья кровь обреченаНе причащать из драгоценной чаши.На мир, как на чужое и не нашеМы смотрим из раскрытого окна.И взяв себе Любовницу из Муз,Мы всюду будем приняты в гостиной,Сгибая в старости сухие спины,Носившие большой, но легкий груз.И, как-нибудь упав, не сможем встать:Так дети, расшалившиеся в жмурки,Роняют на пол дряхлые фигурки,А после забывают их поднять.Жажда («Порвать себя, как тряпку, на куски…»)
Порвать себя, как тряпку, на кускиИ выбросить канавам или тине,И вздрогнуть, если радости отнынеЗабудутся и станут далеки.Быть гордым, не сгибаться пополамВ сражениях сознания и плоти,И все-таки на первом поворотеПродаться неразборчивым устам.Быть бедным, как сжигающий огонь,Не видеть даже солнечного светаИ лечь, как драгоценная монетаКому-нибудь в просящую ладонь.Венеция («Уже длинней и легче стали тени…»)