Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle

Легко, словно не было никого жизнерадостнее ее на свете — такой она старалась выглядеть на людях, — Ивонна протянула ему руку, он проводил ее в сад. По пути она представляла своего собеседника как молодого соотечественника, путешествующего по Греции, и называла его имя — Райнхарт. Райнхарта совершенно обескуражило, что Ивонна запросто величала его художником, и разозлило, что она возомнила себя пророчицей. В саду почтенные гости уютно расположились за столиками, покуривая и посмеиваясь в самом приятном расположении духа, в то время как молодые пары медленно, словно блуждая во сне, танцевали среди остролистых агав. Над цветными фонариками, украшавшими каждый столик, вились комары и кружили ночные бабочки. Слуга разносил мороженое, сигареты, вино и пиво. В промежутках между лихими шлягерами, которые наигрывал оркестр, с дальних полей доносился надтреснутый сухой звон цикад, порой — собачий лай, крик осла у цистерны с водой или — этот звук ухо Райнхарта выделяло особо — низкий гудок входящего в гавань судна. Если отрешиться от болтовни и смеха, да и от ночного безмолвия, скрытого за этими болтовней и смехом, то была удивительная безбрежная и наполненная звуками ночь…

На следующий день Райнхарт продолжил свой путь.

Хинкельмана, ее мужа, в тот вечер не было: молодой ученый, он работал на раскопках, на островах, где часто оставался на всю неделю. О его научном даровании уже поговаривали в то время, когда состоялось их знакомство с Ивонной. Повсюду его встречали с необычайным уважением, хотя люди, в большинстве своем не слишком образованные торговцы, жившие отнюдь не в древние времена, а в современной греческой столице и мало разбиравшиеся в том, насколько важное, можно сказать — решающее, значение в архитектуре пятого и четвертого веков до нашей эры имели классические пропорции ступеней, черпали свое почтение к Хинкельману из вторых, третьих, а то и седьмых рук. Тем не менее они были готовы принять на веру это самое «решающее значение», а молодой Хинкельман, где бы он ни появлялся, оказывался главной персоной, не прилагая к тому ни малейших усилий. Правда, он этому никак и не препятствовал, он даже привык к такому положению, да и вообще был человеком, которому уже в школе все легко давалось, который преуспевал во всех начинаниях, и, хотя он не подавал признаков зазнайства — этого не позволило бы ему воспитание, — была у него, словно результат всего опыта предшествующей жизни, некая наивная самоуверенность, непоколебимая убежденность, что ему, Хинкельману, всегда и во всем будет сопутствовать удача.

В то время ему было тридцать четыре года.