Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle

За вечерним чаем в зашторенной комнате или в саду, где они, как это принято в Греции, располагались ближе к полуночи в поисках прохлады, он любил рассказывать о своей работе на островах — не о себе самом, вообще не о людях — своих коллегах или островных жителях, которых, несомненно, там встречал. Ивонна как-то проследила за этим: при всем изящном слоге, украшавшем традиционный рассказ мужа, в ее воображении возникал лунный ландшафт — без воздуха, без рыб и птиц, без пастухов и без единой живой козы. Очень может быть, что Ивонна осталась единственной, кто обратил на это внимание. На клочке бумаги или на оборотной стороне сигаретной пачки Хинкельман чертил автоматической ручкой некие пропорции, чертил медленно и тщательно, совершенно уверенный, что именно этого от него ждут, словно старец, претендующий на абсолютное внимание, и никто не заговаривал на другую тему, пока он занимался этим вычерчиванием. Разумеется, он всегда преподносил истинные изюминки, лакомые кусочки науки, и делал это скромно и доступно, так что собравшиеся слушали охотно, особенно дамы, восхищенные его увлеченностью и втайне гордые тем, что принимают в своем доме молодого Хинкельмана, имя которого то и дело упоминалось в лучших немецких журналах. Как уже говорилось, в основном это были деловые люди, по большей части в возрасте, которые нехотя вынимали изо рта сигару, если требовалось напрячь мозги; и, когда они наконец с более или менее чистой совестью могли кивнуть, им не оставалось ничего иного как оказать его учености безусловное уважение — хотя бы за то, что ученость эта заставила их совершить некое усилие. Порой, хотя и редко, в их привычный круг забредал кто-нибудь из приезжих, какой-нибудь земляк, который неожиданно, к ужасу остальных, не поддавался этим чарам, скажем, какой-нибудь художник. Он вел себя без всяких церемоний, словно в родном кантоне, ел и пил в свое удовольствие и в гробу видал молодого немецкого ученого и его золотое сечение. А с Ивонной, которую обычно приставляли к таким гостям в качестве буфера, чтобы смягчить нарушение приличий, этот приезжий вдруг начинал говорить об островных обитателях, пастухах и рыбаках, девушках и крестьянах, о разного рода бродягах, да так, что все общество, словно очнувшись от наваждения, желало узнать, где же можно увидеть такие чудеса… Хинкельман, молодой человек из приличной семьи, вполне был способен слушать рассказы других, не пытался тянуть одеяло на себя, когда разговор, еще мгновенье назад бывший у него в узде, внезапно срывался в галоп, словно ошалевший жеребец, и оказывался далеким от науки. Обычно он совсем умолкал, если сам не задавал тон, просто слушал, мог и засмеяться чьей-то шутке — негромко и пристойно, но так, чтобы заметили, а когда он все же, чтобы его молчание не показалось вызывающим, сам задавал вопрос, то непременно о вещах, в которых разбирался, причем лучше всех присутствующих… Сидя вот так, он являл собой безупречное зрелище — плечистый, белокурый, пышущий здоровьем, и каждый раз, когда поднимался, поражал своим ростом. Его кожа всегда оставалась свежей, будто он только что умылся холодной водой. Светлые глаза, умный взгляд, лицо молодое — много моложе своих лет — и тщательно ухоженное, словно садик опрятного немецкого домика, гордого красивым фасадом, зеленым штакетником и милым видом на окрестные луга, — по этому лицу можно было даже судить о его матери, о которой Хинкельман еще не упомянул ни единым словом; по крайней мере, Ивонна смогла сделать такое суждение. Это случилось в тот вечер, когда они впервые встретились, — на некоем подобии бала для избранных.

— Вы совсем не похожи на мать, — сказала Ивонна, — она среднего роста, довольно худощавая, у нее острый нос, и она всегда обходительна в присутствии сына. Между прочим, ей постоянно кажется, будто у нее растрепались волосы, и она то и дело поправляет прическу.

Хинкельман был, похоже, порядком обескуражен.

Откуда ей все это известно?