Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle

Это случилось вечером после грозы, не принесшей почти ни капли дождя, — Ивонна смогла произнести, слово за словом, то, что носила в себе все эти годы словно крик. Медленные, невероятно легкие и непринужденные слова стали началом; словно судьба другого, давно умершего, слетело все это с нее. Они сидели в темноте — просто не зажигали свет. Шаг за шагом она рассказала всю историю с Хинкельманом, и про ребенка тоже, которого, как сказала Ивонна, она убила, как убила и самого Хинкельмана… Они продолжали сидеть у открытого окна, за столом с фруктами, как застал их час признаний, выхватив из повседневности и привычного дружеского застолья; они уже почти не видели друг друга, на ночных башнях били часы.

— Между прочим, я еще раз увидела его, — сказала Ивонна под конец.

— Хинкельмана?

— На концерте. Последней зимой. В зале было полным-полно народу, даже там, где обычно играет большой оркестр, поставили стулья. В тот вечер играл Казальс.

Подробно, словно все обстоятельства, которые можно было упомянуть, доставляли ей облегчение оттягиванием завершения, Ивонна рассказала о странном вечере. Она была с Мерлиной, они сидели в партере, обсуждали окружающих, когда Ивонна, словно кто-то схватил ее за плечо, подняла взгляд — Хинкельман, держа в руке билет, стоял впереди на сцене, около мест для оркестра. Он явно не мог найти свое кресло. Наконец он двинулся через подиум, довольно неуклюже, и, словно кто-то окликнул его, неожиданно с испугом глянул в зал, на шумящее море голов, — и его взгляд тут же, без запинки, упал на Ивонну. Почти сразу же появился Казальс, и раздались громкие аплодисменты.

Нет, это не была ошибка, она не обозналась; весь вечер Ивонна могла его видеть, он сидел нога на ногу, сцепив широкие руки на колене, неподвижно. Были глаза его открыты или закрыты, разглядеть она не могла; в холодном свете фонарей, падавшем на него прямо сверху, вместо глаз у него виднелись два черных теневых пятна. Он сидел, слушал. Казалось, кто-то посадил туда труп. Ивонна была в полном смятении, не знала, что и думать. Поднимая взгляд, она каждый раз видела, что он все так же сидит, неподвижно, нога на ногу, словно все еще пристально смотрит на нее. В перерыве Ивонна тщетно пыталась его отыскать. Собственно говоря, она вовсе не хотела с ним встретиться. Что они могли сказать друг другу после стольких лет? Ивонна стояла на галерее, болтала с Мерлиной, в то же время непрерывно глядя вниз на людскую суету, готовая в любой момент отпрянуть назад. Но Хинкельман не появился. Значит, решила она, ей это показалось! Когда звучит музыка, нам часто кажется возможным все. В зале, когда закончился перерыв, он снова оказался на месте, нога на ногу, неподвижный, как мертвец, которого кто-то усадил на стул. Ивонна кивнула ему. Он не заметил. Ивонна сделала вид, будто у нее что-то не в порядке с платьем, тем длинным синим платьем, и на мгновение поднялась над рядами сидящих. Он должен был это увидеть! Но он не шевельнулся… И тут снова заиграл Казальс. Ивонна была готова разреветься. Хинкельман, рвался из нее крик, почему ты такой глупый? Совсем не стоило, Хинкельман, совсем не стоило. Ради женщины! Что ты наделал? Это был он, высокий, широкоплечий, со светлыми волосами, мальчишеский чуб на лбу, такой неуклюжий и прямой; вот так он сидел, когда рассказывал о смерти у азиатов, такой семи пядей во лбу, и разбил ту красивую чайную чашку. Но он не отвечал ей. Когда закончилась музыка, Ивонна поднялась первой, еще до того, как разразилась овация, и выскочила из зала; она ждала внизу, между вестибюлями, полная решимости не прятаться, если Хинкельман ее увидит. Она ждала, пока не вышел последний человек. Разумеется, напрасно. Уже появились вахтеры, чтобы запереть двери.

— Я не знаю, — сказала Ивонна, — почему так получилось, Хинкельман был добрейшим человеком. Не знаю!

Осознание того, что он уже несколько часов не произнес ни слова, наполняло Райнхарта чувством вины. Он не знал, что ему следует сказать. Не какое-нибудь суждение, даже не сочувствие, — но какое-то призрачное существо, которому она, собственно говоря, и исповедовалась в темноте, на мгновение несказанно отдалило их друг от друга.

— Полгода я была одна, — сказала она, — потом все повторилось.

И история с ребенком тоже.

— Он был студентом. Мы познакомились на бегах. Он играл на альте. Как-то вечером он пришел сюда со своим инструментом.

Если бы теперь Юрг встал и никогда больше не возвращался, она вполне поняла бы это и приняла без упреков, и без ужаса тоже. Паря в бесстрашной пустоте, когда внезапно перестаешь понимать, чего можно бояться на этом свете, она подумала о наступающем завтрашнем дне как о возможной казни, которая уже не имела никакого значения…

Райнхарт сидел на подоконнике.

Над крышами рассветало. Внизу, на улице, слышались первые шаги по мостовой, шум ранних молоковозов с погромыхивающей цистерной.