Тяжелый круг

Она обвыклась на ипподроме, даже стала различать братьев Бочкаловых. Все Бочкаловы, считая старшего, были еще детьми, непосредственными и добрыми, а к ней относились по-свойски, как к своей ровне.

— Эх ты и красивая! — сказал, глядя на нее в упор и не мигая, Сергей Бочкалов, братец его Алеша вполне это мнение разделил:

— Как в кино! Я думал, такие взаправду и не бывают.

В понедельник утром проводилась записка: составлялись компании и порядок скачек на следующие субботу и воскресенье. Все тренеры и жокеи собрались в судейской, перед входом толпились конмальчики: высказываться они права не имели, но старались все услышать, во все вникнуть.

Тренеры норовят своих лошадок в наиболее выгодные компании определить, горячо торгуются-рядятся. Слышать их споры — в святая святых проникнуть, много проведаешь серьезного, дельного, но нынче два брата Бочкаловых — скачущий у Милашевского Сергей и семилетний Толик — вдруг потеряли интерес к записке со всеми разглашаемыми на ней бесценными сведениями и примчались в паддок к сидевшей там в одиночестве Виолетте. Чтобы ей не было скучно, Саня утром принес арбуз и дал свой прекрасный складной нож — ручка из настоящей кости, на тонком лезвии герб острова Корсики и надпись на французском языке: «Пусть рана будет смертельной». Нож этот Сане «продал» за пятнадцать копеек (ведь ножи дарить не принято — будто бы не избежать после этого ссоры) один вернувшийся из туристической поездки в Париж пятигорский любитель-лошадник, который постоянно болел на ипподроме за Саню и очень верил в его талант.

Виолетта рассматривала блестевшее от влаги лезвие и пыталась предугадать, что происходит на записке. Приходу Бочкаловых она была рада, угостила их арбузом.

— Нет, погоди, ты слушай, я был никто, — сказал, сияя всем конопатым лицом, Сергей, — писали в программе: «Скачет С. Бочкалов», — а куда скачет, зачем скачет, почему скачет?.. Но в субботу люди купят за тридцать копеек программу скачек, развернут и б-ба-ба-ба: «Ездок С. Бочкалов»!

— Молодец! — поздравила Виолетта, но тут же и разыграла шаткое недоумение: — Неужели ты тридцать одну победу одержал? — Помолчала испытующе и продолжала вполне серьезно, будто впрямь сомневалась: — Удивляюсь… И когда это ты успел?

— Успел вот! — заносчиво ответил Сергей, уверенный в заслуженности своей славы. — Не веришь — давай подсчитаем!

— Давай, давай. — Виолетта не боялась обидеть Сергея сомнением — видела, как хочется ему продлить празднование счастливого события.

Начали вспоминать его победы, а чтобы не сбиться со счета, складывали арбузные семечки в жокейский разноцветный — из красных и синих клиньев сшитый — картуз.

— О двух моих выигрышах ты не знаешь: ты недавно здесь появилась, а я уж летошный год два раза первым к столбу приходил.

— Сколько же тебе годков-то было? Девять?

— Да ну, скажешь тоже! Десять мне было, сейчас уж одиннадцатый заканчивается, вот-вот двенадцать.

— Ладно, значит, два раза выиграл. Недавно, помню, на Плакате. Это когда я приплелась последней, такой, что даже пыль на меня от вас не попадала. Ладно, пускай, я и не огорчилась вовсе… А ты еще, кажется, выиграл на Пассии?

— Ну тебя еще! Я на твоей Пассии ни разу не ездил, на фига мне твоя калека нужна! Ее вот только что Сане Касьянову навязывали.

— А Саня что?

— Отказался, конечно. На этой скотине далеко не уедешь. Так… Плакат, Плакат… Стоп! Помнишь, как я на Пурге? Кончиком всех накрыл, помнишь?

— Помню. А еще на каких лошадях Сане предлагали скакать?

— Что? А-а, Сане… Он в субботу едет четыре раза, в воскресенье — девять. На Триумвирате он тоже отказался ехать, его Аполлон Фомич сильно заманивал.

— Еще чего! Триумвират! Зачем это нам надо — пыль глотать!

— Точно: это нам ни к чему. Значит, Пурга… потом я один раз взял приз для конмальчиков на этой, как ее…

Виолетта тоже сделала вид, что вспоминает «эту, как ее…», однако о другом задумалась. Саня сейчас на ипподроме идет нарасхват — многие тренеры просят его проскакать, вот даже Аполлон Фомич отставку дал Зяблику ради Сани, а Онькин этим недоволен, уверяет, что жокею вред один — скакать на всех без разбора лошадях, что надо непременно хорошо знать жеребенка, на которого садишься. Он уверял, что на Анилине мог выиграть только Насибов, который отлично знал и любил своего скакуна. А в другой раз Иван Иванович сказал, что Саня на Игроке не смог бы взять приз Мира потому, что чересчур привязался к лошади, жалел ее, лишнего даже, дескать, выдумал, будто бы Игрок не любит палку, а отзывается на «оп-оп!». Если Онькин это всерьез сказал, то как же тогда понимать его слова про Анилина и Насибова?

И еще одного никак она не могла постигнуть: почему Онькин старается всячески отгородить Саню от других тренеров? Боится потерять? Но Сане же такая изоляция наверное во вред? Может, все-таки Сане следует перейти к Амирову? Пусть груб он и деспотичен, зато может на широкую дорогу вывести. Хотя нет, нет, пусть Саня сам все решает.