Тяжёлград (СИ)

  Выглядело мое пристанище мрачно. Средняя по цене комнатка серого доходного дома, рядом две двери - столовая (хозяйка кормит обедами за дополнительную плату), наискось - другой студент живет. Наверху две швеи снимают комнату в складчину, слышен стрёкот "Зингера". Лестница скрипучая, пахнет кошками и обедом - гречка, щи. Занавески ситцевые. Этажерки с книгами. Узкие монашеские кровати, заправленные колючими одеялами. Керосиновые лампы коптят. Уборная выгребная, внизу. На этаже рукомойник с ледяной водой и педалью: нажмешь с усилием - льется тонкая струйка, ослабишь - кран шипит и фыркает. Водопровода, конечно, нет. За рукомойником - бак, по утрам хозяйская прислуга наливает воду из ведра. Ведро приносят с колонки. Колонка во дворе. Вода пахнет корюшкой.

  Дома же - ванна до краев наливаешь из крана, у трубы дровяная печка, воду нагревает. Перины мягкие. Ни клопов, ни тараканов. Ходит горничная Маша с метелкой из фазаньих перьев, пыль с бронзового Будды и с фарфоровых кошечек лениво смахивает. На обед гусь, английский пудинг с сырной коркой, борщ, масло чухонское мажут даже на галеты.

  Мылся, правда, не в бане - не с мужиками же! Грел вечерами воду на плите кухни, в одном тазу сидишь, в другом вода чистая, кувшином обливаешься. Мыло опять же приличное взять нельзя - духами пахнет. Покупал яичное.

  Жутко это: знаешь, что богат, но не смеешь купить леденцов в восточной лавке - любил соленые, обсыпанные специями, но проходил мимо. Для бедного студента дороговато рублевые леденцы лизать.

  Учился я успешно, ходил в первой пятерке, профессора меня хвалили, проучился до выпуска, если бы.....

  Если бы не появился у нас новый сосед, студент-переросток Инин. Лицо щербатое, козырек надломлен, учится отлично, но дерзок, самоуверен. Был он сначала народник, говорун, потом влез в темную историю, исключен, отошел от народничества и спутался ненароком с эсерами. Все к нему, двадцатитрехлетнему, живо потянулись. Вечерами мы садились на шаткие венские стулья, а кому не хватало - плюхались на кровать, и слушали рассказы Инина - болтать он умел залихватски, обо всем на свете - историю ли переиначить или содержание запрещенной книги изложить, слушали, щелкали семечки, бросая шелуху на пол, глотали стаканы бледного желтого чая. Я не дружил с ним, но и не враждовал. Позже, на следствии, меня замучили одним и тем же вопросом - знал ли о том, что Инин и его гости - эсеры? Он не скрывал своего увлечения политикой, не стеснялся при нас ругать власть, но о партии социалистов-революционеров никогда с нами, желторотыми, не разговаривал. Приятели, правда, у Инина бывали подозрительные, чуть ли не каторжники. Однажды в дождливую ночь постучала девушка. Сказалась сестрой. Я это отлично слышал - двери рядом. Передала тюк и узел с вещами. Исчезла. Наутро проснулся поздно. Собирался впопыхах. Не придал значения сломавшемуся замку - и оставил дверь комнаты открытой. Газеткой заложил, захлопнул без поворота ключа и ушел.

  ..... В то утро, почуяв слежку, Инин вошел без спросу в мою открытую комнату, положил под кровать пачку свеженьких прокламаций, думая, что вечером он вернется и заберет в более надежное укрытие. Намеренно или нет, с умыслом или по глупости, теперь неважно. Но днём Инина арестовали и начали обыскивать студенческие комнаты. К ужасу хозяйки и швей, жандармы заглянули под кровать. Кроме комков серой оберточной бумаги, пыли и иссохшей, со страдальческим выражением голодной мордочки, мыши, выудили прокламации, перевязанные бечевкой, завернутые в несколько слоёв либеральной газеты.

  Меня взяли, даже не дождавшись окончания лекции по римскому праву. Русское право - когда хватают тех, кто попался, вместо тех, кто виноват - в университете не преподавали, но, видите, мне оно знакомо не понаслышке.

  Несколько месяцев я провел по этому недоразумению в одиночной камере. Допрашивали, оскорбляли, угрожали, но не тронули пальцем. Наверное, между собой тюремщики говорили обо мне с недоумением - дворянин, племянник высокопоставленного дяди - и эсер? Как он вообще тут оказался?

  Предлагали свалить все на однокурсников, но я ничего крамольного о них не знал толком и потому молчал. Чтобы не рехнуться в одиночестве, стал припоминать все то, чему учили - книги, теории, законы - и читал про себя импровизированные мини-лекции. Один день о народничестве, другой - об анархии, завтра - проект реформы уложения о наказаниях, на той неделе - отмена вероисповедных ограничений по докладу Стаховича. Это меня отвлекало. Плохо только, что записывать было нечем, все отобрали, а в голове удержать столько всего трудно.

  Через шесть месяцев - а одиночество для меня вовсе не стало испытанием - дверь отворилась. Вошли дядя с незнакомым седым человеком в мундире.

  -Домой? - обрадовался я. - Скажи Эле (у дяди кухарила эстонка), чтобы приготовила супу с гренками. И малиновый мусс. Я очень его люблю.

  - Сначала домой, а потом - несколько дальше.

  - В Туруханск? Меня ссылают?