Тяжкие повреждения

Но по крайней мере в тестах на умственное развитие, какими бы хитрыми, сбивающими с толку или просто сложными они ни были, нужно давать простой ответ. Вопросы в других тестах, в тех, которые должны выявить, что он за человек, ему хочется пропустить — или оставляли бы место для пояснений, что ли. «Когда ты рассержен, тебе хочется: а) кричать, б) ударить по чему-то, в) ударить кого-то». Варианта «ничего из вышеперечисленного» нет, нет и места, чтобы сказать, что ему обычно хочется уйти в свою комнату, или уйти из дома, одному или с Майком, в город или в поля, по-разному бывает. Чтобы в голове прояснилось, злость выкипела, острые края сточились. А бить по чему-то бессмысленно, да и неестественно как-то; и он вряд ли кого-то бил оттого, что рассердился. Это больше похоже на то, как в воду входишь: определяешь свое место, не даешь себя свалить с ног, или закрутить, или утопить.

Некоторые орут, когда сердятся. Майк, например. Он видел, как Майк скачет, размахивает руками, выходит из себя из-за какой-нибудь ерунды, вроде спустившей велосипедной шины, какой-то мелкой неприятности. У Родди голосовые связки не так устроены, и руки у него не годятся для бурной жестикуляции. Орать — это принимать все близко к сердцу. Слишком раскрываться.

С тестами на способности тоже непросто. «Ты бы предпочел работать: а) с числами, б) со словами, в) руками». Это еще ладно. А что делать с этим: «Какое из этих животных кажется тебе опасным: а) собака, 5) леопард, в) скунс». Это вообще к чему? Разве что этот Стэн Снелл, консультант, или психолог, или кто он там, собирается учить его на укротителя или смотрителя зоопарка, иначе какая разница, какое животное кажется ему опасным?

Та женщина, думает он, работает со словами, она же рекламой занимается. Наверное, она богатая и, наверное, раз у нее такая работа, умная. Ужасно трудно быть умной и лежать неподвижно, ничего не чувствовать. Может быть, он и та женщина в очень похожем положении, у них обоих голова идет кругом, и оба они ничего не могут поделать с тем, что происходит. Наверное, кровать в больнице примерно такого же размера, как его койка в камере. Даже если Родди лежит очень спокойно, он все равно чувствует под собой жесткий матрас, грубое одеяло, которым накрыт, то, как бьется сердце, как немножко урчит в животе. Где его пятки, как у него дрожат веки, когда он напрягается, — она ничего этого не чувствует? И если у нее что-то чешется, не может почесаться? Да, но, наверное, у нее и чесаться ничего не может.

За то, что был таким идиотом и позволил всему этому произойти, он заслуживает и этой койки, и серых стен, и унитаза без крышки. Родди именно там, где и должен быть. Он на своем месте в этом мире полоумных, тупых, тех, с кем обошлись сурово и несправедливо. Не обязательно плохих — вот он не совсем плохой, и он наверняка не один такой — но каких-то переродившихся, перекрученных, каких-то полустертых. Здесь есть люди, похожие на высохших змей, раздавленных грузовиком. А есть и уроды какие-то, вроде белок-альбиносов.

Звуки, несмолкающий гул голосов, звучащих то громче, то тише, шум шагов, звон посуды, стук бильярдных шаров, орущий телевизор, даже просто шуршание страниц — это одно. А есть еще запахи. Здесь воняет дезинфекцией и заключением: безумный запах отчаяния, который всех так или иначе выводит из себя. Ночами здесь кричат, во сне или наяву, боль продолжается круглые сутки. Родди думает, что и он мог бы так, если бы решил, что так нужно, если бы захотел, если бы не был против того, чтобы другие знали, что происходит у него в голове.

Если бы думал, что им не все равно.

Теперь он лучше себе представляет, как все будет. Стэн Снелл и Эд Конрад объясняли, что после того, как ему вынесут приговор, недели через две примерно, его переведут из изолятора в исправительную колонию. Это слово, исправительная, должно бы звучать хорошо, обещать надежду и изменение жизни, какое-то улучшение, но явно не звучит.

О том, чтобы признать себя виновным, вопросов быть не может, он это сделает сегодня. Потому что он виновен; и, конечно, потому, что в ту первую ночь он признался, просто разболтал полицейским обо всем, вплоть до того, что у них с папой и бабушкой было на ужин. Обо всем, кроме Майка. Что же удивляться, что Эд Конрад все время вздыхает. Родди положился бы, если бы мог, на милость и понимание, на официальное, судебное понимание единственной, маленькой, все разрушившей ошибки.

«Надеяться ты можешь, — говорит Эд Конрад, — но я бы особо не рассчитывал».

Родди казалось, что правосудие вершится медленно, но адвокат объяснил, что все иначе:

«Признание вины все ускоряет. Это на судебное разбирательство уходит целая вечность».

Что Эд Конрад сделал для Родди, так это заключил сделку, договорился. Он очень горд собой, горд, что ему это удалось.