Тиберий: третий Цезарь, второй Август…

Историю Тиберия и Маллонии можно и подвергнуть сомнению, поскольку уж больно она напоминает хрестоматийную историю Лукреция и Секста Тарквиния.^{567} Напомним: брат римского царя Тарквиния Гордого Секст обесчестил добродетельную римлянку Лукрецию, угрожая ей мечом и поклявшись, что, если она не уступит, то он убьет ее, а рядом с ней положит тело задушенного раба, и все решат, что она была бесчестной, оскверняя супружеское ложе с презренным рабом. Когда муж Лукреции Коллатин вернулся домой, Лукреция рассказала о происшедшем ему и бывшему с ним Луцию Юнию Бруту, завершив всё словами: «Я не признаю за собой вины, но не освобождаю себя от казни». После чего вонзила себе в сердце кинжал.

Думается, история Маллонии, по сути, очень мало напоминает то, что случилось с добродетельной Лукрецией. Во-первых, мы ничего не знаем о добродетелях этой знатной женщины. Во-вторых, ярость похотливого старикашки она вызвала тем, что, согласившись уступить Тиберию, ничем не помогла ему, точнее его дряхлой плоти в достижении желанного удовольствия, что вполне тот мог воспринять как издевательство. Наконец, самоубийство ее вполне объяснимо. И здесь речь не идет о спасении честного имени, но о понятном желании избежать жестокой казни, которую суд за «оскорбление величия» — так извращенно Тиберий подал ее леденящую его кровь покорность — не преминул бы ей назначить. Главное же, что Светоний очень уверенно повествует об истории с Маллонией, не делая никаких оговорок. Надо помнить, что разврат Тиберия на Капрее происходил вовсе не без свидетелей, и их рассказы он никак не мог пресекать. О подлинности истории Маллонии говорит хотя бы появление куплета, клеймящего бессильного развратника, как раз по следам случившегося.

А вот со стороны развратных подростков, развлекавших Тиберия порочными играми, неудовольствия происходящим, похоже, не возникало. Более того, из числа этих бесстыжих спринтриев вышел человек, которого судьба, правда, на недолгие восемь месяцев, вознесла на самую вершину власти в Риме. Девятым римским цезарем стал Авл Вителлий, который «детство и раннюю юность провел… на Капрее среди любимчиков императора Тиберия, и на всю жизнь сохранил позорное прозвище Спринтрия; думали даже, что именно красота его лица была причиной и началом возвышения его отца».^{568} О подлинности существования спринтриев говорит и сообщение Светония о том, что Гай Цезарь Калигула собирался их утопить, взойдя на престол.^{569}

Тиберий, возможно, своими игрищами спринтриев вдохновил и иных развратников в Риме на подобные развлечения, пусть и с меньшим числом участников. Гай Петроний в своем «Сатириконе», написанном три десятилетия спустя после правления Тиберия уже во времена Нерона рассказывает, как некая развратница Квартилла устраивает для себя и своих гостей зрелище «брачной ночи» не подростков даже, но детей, мальчика Гитона и девочки Паннихис: «Немедленно привели девочку, довольно хорошенькую, на вид лет семи, не более — ту самую, что приходила к нам в комнату вместе с Квартиллой. При всеобщих рукоплесканиях, по требованию публики, стали справлять свадьбу. В полном изумлении я принялся уверять, что, во-первых, Гитон, стыдливейший отрок, не подходит для такого безобразия, да и лета девочки не те, чтобы она могла вынести закон женского подчинения.

— Да? — сказала Квартилла. — Но разве она сейчас младше, чем я была в то время, когда впервые отдалась мужчине? Да прогневается на меня моя Юнона, если я хоть когда-нибудь помню себя девушкой. В детстве я путалась с ровесниками, потом пошли юноши постарше, и так до сей поры. Отсюда, верно, и пошла пословица: «Кто поднимал теленка, поднимет и быка».

Боясь, как бы без меня с братцем не обошлись еще хуже, я присоединился к свадьбе.

Уже Психея окутала голову девочки огненного цвета фатой: уже кинэд нес впереди факел; пьяные женщины, рукоплеща, составили процессию и застлали брачное ложе непристойным покрывалом. Возбужденная этой сладостной игрой, сама Квартилла встала и, схватив Гитона, потащила его в спальню. Без сомнений, мальчик не сопротивлялся, да и девчонка вовсе не была испугана словом «свадьба». Пока они лежали за запертыми дверями, все уселись на пороге спальни, впереди всех Квартилла, со сладострастным любопытством следившая через бесстыдно проделанную щелку за ребячьей забавой. Дабы и я мог полюбоваться тем же зрелищем, она осторожно привлекла меня к себе, обняв за шею, а так как в этом положении щеки наши соприкасались, то она время от времени поворачивала ко мне голову и как бы украдкой целовала меня…»^{570}