Тибетский лабиринт

Каранихи, слышавший через наушники разговор влюблённых, посчитал возможным вмешаться.

– Прошу моих драгоценнейших пассажиров обратить внимание на скопление огней по левому борту. Это – Вена, столица вальса. Скоро наше путешествие завершится, мне приказано доставить вас в Альпы.

Скорость заметно уменьшилась, аэроплан клюнул носом и пошёл на снижение.

– Спасибо что сказал! Теперь под нами, похоже, Линц^[121], а вон там, дальше, Зальцбург, – объявила Ева. – Точно Зальцбург, посреди города течёт река и горы вполне узнаваемые.

Самолёт отвернул от города и направился туда, где виднелись три огонька, расположенные треугольником. Садился Каранихи плавно – не так, как взлетал – видимо, более не испытывал потребности проучить заносчивых европейцев.

«Это же горят костры, – определил Герман природу огоньков. – Похоже, нас встречают».

Их действительно встречали – когда самолёт коснулся земли и, пробежав, остановился, из темноты вышли четверо. Все угрюмые бородачи в крестьянской одежде – один постарше, трое помоложе – видимо, отец с сыновьями. Стоило путешественникам покинуть аэроплан, как четвёрка крестьян обхватила его с разных сторон и покатила к стоящему неподалеку большому сараю, в которых обычно на зиму запасают корм для скота.

– Что за дурные манеры? – нахмурилась Ева. – Хоть бы поздоровались, чурбаны невоспитанные.

– Это из-за меня, – потупился Каранихи. – Пусть саибы простят своего никчемного провожатого за то, что его дурная карма переходит и на них.

– А более понятно можно? – потребовала Ева, которая уже отчаялась справиться с раздражением, которое у неё вызывали частые и возмутительные выходки Каранихи.

– Я – Носитель, уронивший ношу, – трагично молвил переводчик. – И заслужил подобное отношение братьев, ибо проиграл. Черепаху похитили, а я не сумел этому помешать. Но остался в живых.

На глазах индуса выступили слёзы, и он умолк. Ни Герман, ни Ева не стали расспрашивать дальше, хотя роль Каранихи во всей истории вызывала недоумение. Герман как-то пытался расспрашивать Шурпанакху и про Каранихи, и про то, почему Носители не вмешивались до самого конца, но получил лишь обычный ответ, каким старуха объясняла любую странность: «Таковы правила, а правила нарушать нельзя!»

– Замечательно! – процедила Ева. – И что теперь делать? Я есть хочу, и спать тоже, неужели эти бородатые мужланы бросят нас на произвол судьбы?

– О, пусть несравненная мем-саиб не волнуется, Арсен и его семья обо всём позаботятся.

– Кто он такой, этот Арсен? – спросил Герман.

– Цыган, правда, не кочевой, а осёдлый, – пояснил Каранихи.

– Цыган? – удивилась Ева. – Странно, что его вместе с другим не отправили в Марцан^[122].

– Ферма Арсена – единственный, оставшийся в Рейхе оплот Носителей, – вздохнул Каранихи. – Его пока не тронули, потому что здесь недалеко, в Берхтесгадене, находится резиденция Гитлера, «Кельштайнхаус»^[123]. Фюрер весьма благоволит к местным жителям, а всю округу пожелал превратить в некое подобие рая на земле. По этой причине тут не проводились депортации. Если ещё учесть, что Арсен снабжает шнапсом вояк из личной охраны Гитлера, то за его судьбу пока можно не волноваться.

– Невероятно, немцы уверены, что Нюрнбергские законы^[124] действуют на всей территории Рейха, – иронично улыбнулась Ева. – А тут, оказывается, под самым боком у фюрера, пользуясь его добротой, творится беззаконие.

– Мем-саиб совершенно права, – невесело улыбнулся Каранихи, – ужасающее беззаконие.

Женская часть семейства Арсена оказалась более приветливой, нежели мужская. Пока жена главы семьи Фрайда кормила гостей, невестки постелили всем постель – в одной комнате для Германа и Каранихи, в другой – для Евы.

Герман с Евой не стали оспаривать эту схему – наверняка она объяснялась неизменным: «Таковы правила!»

Утром хозяин на телеге отвёз Еву и Германа в Берхтесгаден. Каранихи остался на ферме при аэроплане, пообещав ждать, сколько потребуется.

Высадив парочку на городской площади, Арсен даже не счёл нужным попрощаться. Только свистнул и взмахнул кнутом, погоняя лошадей. Глядя ему вслед, Герман развёл руками:

– Цыгане напоминают мне лопарей – малую народность на русском Севере. В глазах какая-то печаль, тоска – одна на всех. Словно чувствуют нечто недоброе и близкое.

В ответ Ева раздражённо дёрнула плечиком: мол, кто знает, и заявила:

– Меня сейчас больше волнует то, как я в таком виде появлюсь в цивилизованном обществе. Это же ужас!

Герману пришлось признать – попытка перед убытием из Тибета привести в порядок их немало претерпевшие от путешествия наряды не увенчалась особым успехом – повод для волнений действительно имелся.